«Упрямец» и другие рассказы

Ей, поседевшей в тюрьмах и фашистских концлагерях, вероятно следовало бы выглядеть более важной и строгой. Но она даже не пыталась скрыть радостного возбуждения от того, что конференция получается такой удачной. Тщательно уложив белоснежные волосы, слегка освежив помадой губы, она забыла и про годы и про перенесенные в прошлом страдания и выкрикивала слово «товарищи» с таким молодым девичьим задором, как будто не ее внучка, а она сама училась сейчас в девятом классе гимназии.

— Женщины, тише!.. Слово предоставляется Петре Маноловой, председательнице женского общества села Изворцы… Товарищи! Из отчета вы знаете, что в соревновании, которое мы проводим в околийском масштабе, это общество вышло на первое место. Своей победой оно в значительной степени обязано отличному руководству Петры Маноловой.

Председательница улыбнулась и первая захлопала в ладоши. Отсвет ее улыбки затрепетал на лицах делегаток. Их спокойные, натруженные руки взметнулись, как стая голубей, дружными хлопками приветствуя отличившуюся подругу.

В одном из рядов поднялась Петра Манолова и стала пробираться к проходу посреди зала.

— Пустите! Дайте же пройти! — покрикивала она. — Пустите!

Женщины уступали ей дорогу, поспешно пряча ноги под стулья. Она проталкивалась так стремительно, взволнованная неожиданным вызовом и аплодисментами, что их чулки были в опасности.

Лет тридцати пяти, тридцати шести, быстрая, наверно стройная под своим коричневым меховым пальто, Петра повязала зеленый шелковый платок так, что чистый ясный лоб оставался открытым. Справа из-под платка выбивалась кудрявая темно-русая прядь и алел цветок, изжелта-красная астра.

И эта прядь, и цветок, и небрежно повязанная косынка подчеркивали решительное выражение ее лица, чуть скуластого, еще не утратившего летнего загара, с властно изогнутыми бровями и красиво очерченным обветренным ртом.

Петра пробралась наконец к сцене, легко поднялась по боковой лесенке и стала у трибуны, привычным жестом положив на нее локти.

Она еще не сказала ни слова, а делегатки уже поняли, что перед ними не та, хорошо всем знакомая в недавнем прошлом болгарская крестьянка, которая хоть и привыкла с молодых лет и управляться с хозяйством, и детей растить, и исполнять всякую мужскую работу, но все-таки оставалась в доме последней забитой невольницей. На трибуне стояла одна из тех порожденных новой жизнью тружениц, каких и в этом зале было немало, а по всей стране насчитывались тысячи. От ее глаз, от сосредоточенного лица, от властно изогнутых бровей веяло той душевной приподнятостью, которая бывает у людей, лишь недавно получивших свободу, но уже осознавших свое человеческое достоинство и научившихся заставлять других считаться с ним.

Прошла целая минута, как Петра Манолова стояла на сцене перед подругами, кончалась и вторая, а Петра все еще не начинала своей речи.

Собрание терпеливо ждало.

Видно было, что она молчит не от смущения, не от того, что не знает, что и как сказать. Ей трудно было, как каждому человеку, в голове которого толпится беспокойный рой мыслей. Они сплетаются, вытесняют друг друга, и каждая рвется вперед, пока, наконец, одна, не всегда та, которая была предназначена для начала речи, а иной раз совсем другая, самая наболевшая, или, наоборот, самая ликующая, неожиданно не вырвется в суматохе наружу, опередив все остальные.

— Бабы! — с силой выкрикнула Петра. — Слушайте! — взметнула она кулак. — Не давайте! Не позволяйте мужьям бить себя!

Удивительно!

Сказанные другой женщиной и по-другому, эти слова, это столь необычное начало речи на деловой конференции, наверно, вызвали бы смех. Но Петра выкрикнула их с такой страстью, с такой ненавистью и гневом, что зал замер.

Только по тому, как едва заметно дрогнули брови, председательницы, покосившейся на ораторшу, можно было догадаться, что в душе ее шевельнулось беспокойство.

А Петра пошла еще дальше:

— Я решила рассказать вам, как мне удалось укротить мужа. Разве не для того мы здесь собрались, чтобы опытом обменяться, поучиться друг у друга?

Тут уж зал не выдержал и грохнул таким дружным веселым смехом, такими неистовыми аплодисментами, что воздух дрогнул и зазвенели стекла в высоких, от пола до потолка, окнах.

Засмеялись и знатные женщины в президиуме.

Смеялась и сама председательница, хотя и хотела, чтобы другие не смеялись. Иначе зачем бы она стала стучать ладонью по пуговке никелированного колокольчика?

Но и его звон утратил всю свою председательскую строгость. Металлический язычок чирикал так весело, словно вторил этим крестьянкам и работницам, горянкам из Искырского ущелья, продавщицам, служащим, домохозяйкам, ударницам и общественницам, смеявшимся сейчас так беззаботно не только острому словцу подруги, но и потому, что всем им так легко на сердце, так приятно, что они все здесь свои, сплоченные, дружные, свободные…