«Упрямец» и другие рассказы

Фотограф, приехавший на собрание, чтобы снять для «Женского голоса» докладчицу от центрального руководства и, может быть, еще президиум, вдруг без чьих-либо указаний выскочил откуда-то, взобрался на сцену, присел на корточки с той стороны, откуда падал свет, и приник глазом к своей машинке.

Петра жестом попыталась было остановить его, потом сердито буркнула что-то, чего за общим смехом ни он, ни кто другой в зале не расслышал, и — делать нечего — поправила кудрявую прядь и расцветшую над ней астру.

Грянул новый взрыв смеха и аплодисментов.

Фотограф отошел в сторону и, улыбаясь, стал переводить пленку.

— Тише, товарищи… Тише… Довольно смеяться!.. Ну, уймитесь же…

Оставив, наконец, бесполезный колокольчик, председательница встала и, собрав самые строгие нотки в голосе, которые рассыпались было, вспугнутые смехом, закричала:

— Петра, держись повестки. Начинай!

— Да, да, начинаю! — согласилась Петра и подняла руку, чтобы успокоить зал. — Тише, товарищи, тише! — застучала она косточками пальцев о трибуну. — Послушайте, я расскажу вам, как мы, женщины села Изворцы, построили чешму и прачечную.

Зал утихомирился. Все насторожились. Так бывает, когда опытный оратор умелым приемом сразу возьмет в руки зал и может вести его за собой куда угодно.

Так и Петра Манолова повела за собой притихшую околийскую конференцию.

— Надо вам прежде всего сказать, — начала она ясным спокойным голосом, — что посреди нашего села бьет сильный ключ. Зовем мы его «Теплым», потому что вода в нем теплая, на подземных огнях где-то греется. Вода эта и болезни лечит и для стирки подходящая, мягкая, хоть совсем без мыла стирай. Все наше село туда и ходит. А для стирки ничего не приспособлено, валяются камни посреди лужи, вот и все удобства. Жаримся мы там летом на солнцепеке, дрогнем зимой на холоде, а потом болеем, от того что холод с теплом мешается. Стираешь на камнях, грудь паром обдает, а со всех сторон мороз пробирает. И поясницу скрючит, и ноги, и плечи — чистый туберкулез!

Отнесла я однажды на ключ половики стирать, полезла в лужу, намочила их, подняла валек, да вместо половика чуть себя по лбу не хлопнула.

— Чешма! — крикнула я невольно. — Чешму и прачечную построить надо. Сами себя от беды избавим. Что мы, последние на свете?

И как я это себе сказала, прачечная словно выросла из луж перед моими глазами… Стоит она, красной крышей покрытая, вся из белого камня, с тремя кранами снаружи, а внутри разные корыта поставлены — и для белья и для больших вещей.

Постирала я с грехом пополам, вернулась домой и сразу разослала детишек сзывать наш комитет на собрание. Женщины тут же прибежали кто в чем был, все дела свои побросали.

— Что случилось, Петра? — спрашивают. — Чего тревогу подняла?

Объяснила я им, что́ задумала. Слов нет, товарищи делегатки, рассказать вам, как загорелись моей идеей члены комитета и все наши бабы на селе. Мы у себя в Изворцах все дела так и делаем — коллективно. Обо всем вместе договариваемся. Один палец, хоть бы и большой это был, — куда он? А пять пальцев в коллектив соберутся — кулак получается.

И Петра, сжав пальцы растопыренной ладони, показала присутствующим, в чем коренится сила изворчанок.

— Созвали мы по этому вопросу общее собрание в школьном зале. На сцене к классной доске прикололи цветной план нашей будущей постройки. Нарисовал его вот на таком большущем листе сын Цоны, зампредседателя. Студент он политехникума, да и с профессорами там у себя советовался…

Ну, как вам рассказать? Не план получился, сияние! Знаменитая штука! Всю душу в него парень вложил. Нарисовано все так, как мне тогда среди луж представилось, еще даже шикарней. Вода из кранов — синяя, течет себе да течет. А над кранами надпись в камне выбита: «Чешма сооружена женским обществом села Изворцы в год 1949».

Ахнули женщины, когда увидали этот рисунок. Ни одного голоса против стройки не раздалось! Пробовали было две-три бабы, потрусливее, заикнуться, что нам одним с такой махиной не сладить, так бабка Куна Петкова им задала. Вскочила на сцену — половицы задрожали.

— Не признаю никаких трудностей! — кричит. — Каждая пусть по камешку принесет, и то чешма получится. Я всю жизнь здесь стираю, на холоде дрогну, дайте хоть одну зиму пожить так, чтобы косточки мои не болели да глаза не видали, как коровы на белье…

Седоволосая председательница вздрогнула от нецензурного словца.

— Петра, — перекрывая смех делегаток, крикнула она, — пожалуйста, не увлекайся!

— Ничего, ничего! Интересно же послушать! — раздались веселые возгласы в зале. — Здесь все свои. Пускай говорит!

Председательница снова взялась за колокольчик.

— Женщины, тише!

— Так это не я, это бабка Куна сказала, — оправдывалась Петра, но по хитрым огонькам, блеснувшим в ее глазах, и улыбке, спрятавшейся в уголках рта, нетрудно было догадаться, что она только притворяется, будто не знает, о чем можно и о чем нельзя говорить с трибуны конференции.

— Знаю я тебя! — мотнула головой председательница. Но, не сумев сохранить строгого выражения, улыбнулась и добавила: — Ну, ладно, давай дальше!

И Петра продолжала дальше: