Сосредоточение войск к границе и политработа согласно этой директиве, полученной в войсках 25 июня, порождали довольно боевые настроения. Как заявил воентехник 1‐го ранга 5‐го кавкорпуса Лаврентьев, «с нетерпением жду того дня, когда можно будет показать силу советского оружия в руках трудящихся, а главное – выполнить ответственное задание партии и Великого Сталина». По мнению отделенного командира 86‐го кавполка 32‐й кавдивизии Черняева, «скорее бы дали разрешение ехать ближе к границе и вступить в бой с врагами Советского Союза». Отделенный командир 14‐й танковой бригады Рычков заявил: «Давали бы скорее боевой приказ, мы бы показали всему миру силу и славу наших танков». Объявленный набор добровольцев в разведывательные и штурмовые отряды вызвал среди военнослужащих большой боевой подъем и желание быть в числе тех, кто первым нанесет удар врагу. Так, красноармеец 358‐го стрелкового полка 60‐й стрелковой дивизии Гекало просил: «Запишите меня добровольцем, хочу первым бить врага, а если нужно, то и с сознанием величайшей гордости за Великую Родину, вождя народов товарища Сталина отдам свою жизнь». «Мы готовы выступить в любую минуту и выполнить боевое задание командования, наши боевые машины всегда в полной боевой готовности», – заявили младшие командиры 5‐й танковой бригады Костюк и Жигаев[762]
. К началу операции «политико‐моральное состояние войск находилось на высоком уровне. Красноармейцы, командиры и политработники понимали историческую роль Красной Армии по освобождению Бессарабского народа и полны были решимости с честью выполнить задание Партии и Правительства СССР»[763].Однако политорганы фиксировали не только «правильное» понимание событий личным составом, но и негативные настроения. Так, например, красноармеец 36‐й танковой бригады Соколовский заявил: «Опять война, опять протягиваем братскую руку помощи. А сами говорим, что у нас нет империалистической захватнической политики». По мнению красноармейца 335‐го гаубичного артполка РГК Федотова, «у нас только говорят против войны, а сами воюют, в результате чего уже погибло до 200 тыс. человек, и еще готовим войну, чтобы убивать людей, это преступно». Красноармеец 358‐го стрелкового полка Дронов во время политинформации заявил: «Если мы будем воевать с Румынией, то проводим захватническую политику и, вообще, зачем народ убивать»[764]
. Естественно, что с такими настроениями политорганы боролись особенно активно. В период сосредоточения войск имели место факты дезертирства красноармейцев. Так, только в войсках 12‐й армии с 11 по 28 июня было задержано 138 дезертиров, 71 из которых был осужден (в том числе 5 к расстрелу). К 26 июня политорганы разработали план действий на первые дни операции[765]. Для воздействия на войска противника было отпечатано 6 млн листовок, которые 27 июня были загружены в самолеты и подготовлены к применению[766].Военная подготовка решения Бессарабского вопроса сопровождалась соответствующей дипломатической деятельностью Москвы. Вступление Италии 10 июня 1940 г. в войну усилило ее заинтересованность в демонстрации сотрудничества с СССР, который тоже был заинтересован в определении позиции Германии и Италии в отношении Балкан и возможности решения Бессарабского вопроса. 20 июня итальянский посол в Москве А. Россо заявил В.М. Молотову о стремлении итальянского правительства развивать отношения с СССР в духе договора о дружбе, ненападении и нейтралитете 1933 г. и помочь урегулированию спорных вопросов на Балканах мирным путем. В ответ Молотов заявил, что СССР стоит за урегулирование Бессарабского вопроса «мирным путем, если, конечно, он не будет затягиваться без конца»[767]
. Эта беседа стала первым намеком для германского посольства в Москве на возможные действия СССР в отношении Румынии[768]. 21 июня советский полпред в Бухаресте в беседе с румынским министром иностранных дел в ответ на реплику последнего о путях улучшения советско-румынских отношений заметил, что в первую очередь следует урегулировать нерешенные политические вопросы, в частности вопрос о Бессарабии. Однако румынская сторона не стала развивать эту тему[769].