Ураган «Homo Sapiens»

— Пятьдесят и шесть. Наверное, в Сыпучих горах, — Омрит показал на кряж. — Там с восточной стороны грибные склоны и трава густая, долго не желтеет. А зимой почти не бывает снега — ветер уносит вниз. В гололед мы всегда приводим стадо на эти горы. Ты, Михалыч, давно здесь ходишь? Не видел оленей?

— Видел, — Егор вздохнул. — Только не всех. Здесь какая-то шпана на вездеходе шаталась, постреляли из твоего откола пять штук важенок. Остальные — ты верно рассудил — убежали в Осыпные. Там и найдешь.

— Какомэй! — встревожился Омрит. — Как так? Где стреляли?

— Эвон там, на бережку.

Омрит поднялся и пошел к месту убийства оленей. Быстро смеркалось; тундру накрыла скоротечная полупрозрачная августовская ночь. Вернулся он скоро, взял из рук Егора налитую кружку, торопливо похлебал полуостывший чай и отрывисто сказал:

— Совсем плохие люди.

Егор молча придвинул пучок веток с разложенной на них запеченной рыбой. Подцепив кончиком ножа шкурку с подгорелой чешуей, сдернул ее с двух рыб, посыпал запарившие горячим ароматом тушки крупной солью и пригласил Омрита:

— Давай, парень… Иди, Валетка, покушай, — он отложил третью рыбу в сторонку.

— На прииск приедешь, в лавку пойдешь — все есть, — сказал Омрит. — Кушать — чего хочешь, промтовары всякие, денег людям много платят, навалом… Зачем кораны — домашнего оленя стрелять? Я служил на материке, смотрел — коров никто не стреляет. — Омрит помолчал, потом взял банку, вытряхнул старую заварку и пошел к реке.

— Погоди, — сказал Егор. — Нельзя там воду брать. В ручье черпани.

Омрит остановился, посмотрел вокруг непонимающим взглядом.

— Отравили они речку, — потупясь, сказал Егор. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно перед пастухом, словно сделал это подлое дело он сам, своими руками, грубыми замозоленными пальцами, искореженными профессиональной болезнью рыбаков и охотников Севера — ревматизмом. Но он собрался с духом и докончил: — Аммонитом травили рыбу на зимовальной яме. На Гольцовой. Мой охотучасток… Не уберег.!

Омрит вернулся к костру, бросил банку и полез за папиросами. Закурил и тихо сказал:

— Четыре года назад у нас в бригаде оставалось три богатых речки. Красная, где жила рыба кимгин; Широкая, где зимой всегда ловился хариус; и Прозрачная, где осенью мы готовили рыбу на всю зиму и никогда не трогали зимовальные ямы… Красную убили два года, назад, прошлым летом — Широкую. Теперь — эту… Разве никто не должен отвечать за свои дела? Где же закон? О нем все кругом говорят уже много лет… Когда о человеке много говорят, ему скоро надоедает, и он начинает спать… Закон тоже как человек?

Омрит замолчал. Глаза его понемногу сузились до еле видных щелей, живое лицо, на котором несколько минут назад играл каждый мускул, словно переплавилось в холодный и крепкий камень.

— На оленей-то они после Гольцовой напоролись, — сказал Егор. — А сейчас должны к Палявааму подходить. Но думаю — за реку они не уйдут: когда с этих гор на Прозрачную туманы лезут — по той их стороне, северной, дождик идет. Это я давно приметил. А раз на Палявааме сейчас дождик, его никакая техника не одолеет, сам знаешь. Потому и думаю — нет им дороги, будут шататься вдоль берега, пока паводок не сойдет. Если увидишь где, так имей в виду, я — в устье Прозрачной или где рядом, на их следах. Может, в лицо кого узнаешь, а на худой случай — номер машины…

— Мне оленей искать надо, — отчужденно сказал Омрит, бросил в угли костра окурок и потянул к себе рюкзак, потом винтовку: — Пока вездеход поймаешь, их всех убьют.

— Ну-ну, — сказал Егор.

Он молча смотрел вслед Омриту. Фигура уходящего пастуха заколебалась в полутьме, контуры потекли, и она постепенно растаяла. А над тундрой, словно из ниоткуда, словно рожденный скалами, травами, рекой и туманами, зазвучал голос:

Неужели будет время:
На земле все станет пусто
И увидеть смогут люди
Только камень в мертвых водах.
Только небо, как кэргычин —
Как холодное стекло?
Лишь Полярное сиянье
Будет лить потоки света
На убитые просторы.
Чтобы стало ясно людям,
Что наделать могут руки
Без совета с головой…

* * *

Прозрачная, поджатая слева частыми увалами, липла к осыпям кряжа и за тысячелетия сильно размыла их, нагромоздив в свое узкое ложе ржавые, с рваными краями плиты и валуны, отшлифованные еще древними ледниками.

Воздух загустел, стал плотнее. И туман — не туман, и дождь — не дождь. Не каплет и не брызжет, а почти насквозь влажный, местами прямо, как говорится, до костей.

Колея ползла и ползла левым берегом, петляла змеиным следом, резала уступы, мяла кустарник, рвала пласты торфяника над поймой. Теперь засочится по этим колдобинам вода, побегут ручьи, настынут зимой ледышки. Через пару лет ухватит берег паутина мелких поначалу овражков. А потом… Ах, балбесы!