Уран. Роман-реконструкция

— Цацкаемся с ними, школы открываем. Праздники, соревнования. А ведь они же тут все поголовно — пособники! Ты посчитай, в одной Нарве у немцев было семь концлагерей. Семь! — Игнат распялил пятерню, добавил два пальца с другой руки. — Военнопленных наших содержали как скотину… Без кормежки, на голой земле. Люди всю траву сожрали. Двадцать тысяч солдат было в плену! Смертность — девять из десяти. А сколько евреев свезли — из Чехословакии, из Польши. Кто их считал? Словно сорняки выпалывали! Всех — в мобильные душегубки, сам такую видел. Добротно устроена, по-немецки. До сих пор хлоркой воняет.

Ищенко слушал рассеянно, играл с кутенком.

— Амба тебе, крышка! Чайки сожрут, косточки обкусают.

Игнат один, не чокаясь, допил самогон.

— Кто, спрашивается, лагеря эти охранял, обслуживал? Кто расстреливал? Кто закапывал трупы? А? Молчишь?

Он придвинулся ближе к Ищенко, шепотом разглашая служебную тайну, которую, как ему казалось, не было никакого резона хранить.

— Мы как приехали, вскрывали траншеи. Захоронения немецкие, всё по линеечке, по плану. На одном квадрате наши, советские пленные, на другом — гражданский контингент. Старики, старухи, дети. Всё по санитарным нормам, засыпано известью. Копаю… Гляжу, у одной мертвячки коса длинная, гнедая, как у моей Таськи. И девчоночка рядом лежит лет пяти. Вся синяя, голая, только бантик голубенький на голове — будто вчера надетый. Ткань крепкая оказалась. Капрон.

На глазах Игната выступили пьяные слезы, он шарахнул по столу кулаком.

— Я не поп, чтоб такое прощать! Я б их своими руками в эту могилу… Жалости к ним не имею. Мне вон этих кутят жальче, чем фашистских прислужников.

— Жалко, а все одно утопишь, — усмехался Ищенко, поглаживая черного кутенка. С удовольствием повторил: — Амба тебе, крышка.

Дочка подошла и взяла щенка. Она приготовила из холстинки соску, положила жеваного хлеба с тушенкой, обмакнула в толокно. Кутенок присосался к тряпичной титьке.

Тася снова заглянула к соседу. Воронцов метался на постели в жару, волосы налипли на лоб. Хрипел, бормотал тревожно. Тася нагнулась, прислушалась.

— Амба, амба, крышка. Амба, амба…

И еще какие-то незнакомые, будто немецкие слова.

Потрясла его за плечо.

— Алексей Федорович, что вы? Худо совсем?

Он не отвечал. Красивое лицо со впалыми щеками и потемнелыми впадинами вокруг глаз стало восковым, как лики на церковных иконах. Худые руки с длинными пальцами беспокойно скользили по одеялу. «Обирает себя», — Тасе вспомнилась верная народная примета. Сердце зашлось, будто оборвалось в груди.

Вернулась в комнату, кинулась к мужу.

— Игнат, поезжай сейчас в комендатуру, пусть вызовут карету скорую, от доктора Циммермана. Помирает наш сосед!

Котёмкин отмахнулся.

— Анженер твой? Нехай помирает! Туда и дорога.

От нервной тревоги Тася сделалась смелой.

— Знай, Игнат, я твоему начальству доложу! Что ты сидел и водку пил, пока рядом человек… важный специалист кончался!

— Загремишь за саботаж, — лыбился Ищенко. — Лет десять дадут.

Игнат нехотя поднялся и пошел к Воронцову. Встал посреди комнаты, подробно оглядел обстановку.

— Тьфу, нищета! А мужик-то — мощи живые. Околеванец! На что позарилась баба?

Тася перекинула за плечо растрепавшуюся косу.

— Да нет у нас с ним ничего! И не было! Сколько тебе повторять.

— Ври! — Игнат сплюнул на пол, растер сапогом. — Меня-то не пожалела, небось.

— Да человек ты или зверь? — рассердилась Тася. Игнат покривился.

— Ладно, привезу лепилу. А ты пока ему самогонки влей малость.

Игнат надел фуражку. Хотел забрать щенков, но Настя загородила их собой, не дала.

— Кутят оставь, — велела Тася, и муж послушался. Махнул рукой, пошел к двери.

Ищенко ушел за ним.

Воронцов ненадолго очнулся, когда Таисия влила ему в рот самогон, резко пахнущий сивухой, обжигающий горло. Он не чувствовал своего тела. Как и почему он очутился в душной комнате барака с дощатыми стенами? Кто прислал его сюда, с каким заданием? На каком языке здесь нужно говорить?

По одеялу шли в полном облачении немецкие рыцари из фильма «Александр Невский». Он пытался стряхнуть их, избавиться от наваждения и снова проваливался в забытье.

Вдруг почувствовал, как его поднимают с постели. Раздели, обернули холодной мокрой простыней.

Сознание ненадолго прояснилось, и Воронцов увидел, что над ним склонился сухощавый человек в роговых очках, с выразительно нависшими бровями.

— Любите классическую музыку? Это похвально.

— С чего вы взяли?

— Вы только что пытались исполнить арию из «Нибелунгов».

— Вы — доктор Циммерман? — догадался Воронцов. — Я слышал о вас много хорошего.

— Представьте, я тоже слышал о вас.

Врач добавил в свой голос строгости.

— Да, запустили свое здоровье, молодой человек! Воспаление легких — это вам не соловьиные трели. А теперь сожмите-ка кулак.

Жидкость брызнула вверх из шприца. Алексей почувствовал краткую боль от укола и уже через минуту начал погружаться в состояние блаженного покоя. Но прежде чем навалился целительный сон, Воронцов как наяву увидел сцену, свидетелем которой ему только предстояло стать.