Урки и мурки играют в жмурки

Он достал мобилу, неспешно набрал номер. Шашель знал: в самые критические моменты нужно действовать не спеша, не суетясь, даже с прохладцей. Вот перед ним икэбана из шести мертвяков, а он спокоен, как удав. Он совершенно спокоен.

– Михаил Ёсункунович? Это Шашель говорит. Да как вам сказать… У нас тут филиал мясокомбината. Шесть. Да. Четыре наших во главе с Есениным. Мы с Салфеткиным вверху были, у машины. Конечно, видели. Мы в них даже стреляли. Но не попали. Далеко было. Михаил Ёсункунович… Мих… Да я, бля, чё, волшебник?! Я чё, летать умею?! Вы ж самых, ёптыть, опытных набрали! Вот они и наворотили! Чё делать-то?! Ну, ждём. Тачка этого хрена научного тут стоит, мы рядом с нею «джип» припарковали. Хорошо. Ну, значит, х у ё в о. Как скажете.

Шашель зло захлопнул мобилу и швырнул её в боковой карман длиннополого кашемирового пальто. В этом пальто и дурацкой шляпе с загнутыми полями он смахивал на мрачного американского гангстера эпохи «сухого закона» или «великой депрессии». Собственно, Шашель как раз и находился сейчас в великой депрессии.

На самом деле Шашеля звали Сашей. Саша Дудников, двадцать шесть лет. Не женат, сирота, ни кола ни двора. Ничего, кроме приводов в ментуру да срока по малолетке. С детдомовских лет Шашель мечтал стать бандитом. В его времена все мечтали. Мода на космонавтов и учёных как раз отошла. Байконур развалили, словно по Казахстану пронеслись орды Чингисхана. Космонавтам оставалось писать мемуары, которых никто не печатал, поскольку авторы стеснялись рассказывать про Кама-сутру в барокамере. Учёные доедали последний хрен без соли. Кто-то побойчее, побросав манатки, свинтил на сытый Запад. Патриоты мирно угасали в родимых пенатах. Звание «профессор» приравняли к званиям «знатный бомж» и «почётный алкаш». Лишь бандиты и мошенники пользовались в обществе заслуженным авторитетом. На мошенника юный Саша не катил – как говорится, «тямы» не хватало. Пришлось учиться на бандита. И Саша пошёл в секцию вольной борьбы.

К Шашелю подкатил Салфеткин.

– Арам, кажись, ещё живой, – сообщил он. – Трепыхается и стонет.

– Вот зараза, – расстроился Шашель. – А я доложил, что шесть трупов.

– Так что, дострелить? – предложил Салфеткин.

– Ты охренел? Иди помоги пацану.

Салфеткин помог кавказцу подняться.

– Арам, братка, идти сможешь? – сочувственно спросил он.

– Ой, башка болит… – застонал знойный брюнет. – Левый глаз не видит… Он что, глаз мне выбил?!

– Никто тебе ничего не выбил, – успокоил Амира Салфеткин. – Просто засадил чем-то тяжёлым, глаз и заплыл. Пройдёт. Ты монетку прикладывай.

– Какой монетку? – завыл кавказец. – Тут медаль надо прикладывать, «За оборону Сталинграда»!

Салфеткин огляделся вокруг. Точно, настоящий Сталинград. Он первый раз видел столько трупов, хотя у Мао в «бригаде» работал уже пару лет и участвовал в разных делах. Салфеткину нравились эти слова – «бригада», «работать», «дело». Они как-то возвышали, словно речь шла не об уголовщине, а о стахановском движении. Сам Салфеткин был родом из крепкой пролетарской семьи. Папа Салфеткин и мама Салфеткина всю жизнь вкалывали на заводе, и сыну прочили такое же светлое будущее. Окончив с горем пополам ПТУ, сынок Салфеткин встал за слесарный станок и некоторое время исправно перевыполнял план. Пока добрые люди не надоумили: всех планов не перевыполнишь, а пупок надорвёшь.

Вот, кстати, «план» – тоже приятное слово. Хотя немного из другой оперы. Сам Салфеткин «план» не употреблял и обкуренных приятелей не любил. Всегда есть опасность, что накроет кого-нибудь дурка – и начнут фортели выкидывать. Недавно Федя Тёплый чудил: джефом вмазался и стал палить на даче во все стороны. Ваню зацепил в плечо. Тот ему, конечно, все печёнки отбил. Ваня здоровый… был.

Салфеткин скорбно поглядел на лежащего у его ног Ваню. Дырки в чёрной куртке напоминали Большую Медведицу на фоне ночного неба – единственное созвездие, которое Салфеткин смутно помнил со времён средней школы. Рядом с Ваней скрючился Кеша Прыщик. Тут же валялась стильная фуражка, которую Кеша привёз из Франции, куда сопровождал председателя Мао в прошлом сентябре. Салфеткин слёзно просил Кешу продать ему фурапет или, на крайняк, сыграть под него в буру. Прыщик зажал. Ну, и на фиг теперь ему парижская обновка?

Больше всего не повезло Есенину. Хотя что значит – больше всего? Они же все прижмурились. Но всё равно, дырка на месте глаза – как-то неприятно. Да ладно, что ему на том свете, газеты читать?

Хороший пацан был Есенин. Салфеткин так и не узналк настоящую фамилию кучерявого блондина. Но звали его Серёгой, это точно. Как и его тёзку, который душевно писал про мать-старушку в старом шушуне. Есенин любил эту песню. Он вообще шикарно играл на гитаре и исполнял чаще всего именно есенинскую лирику. Бывало, затянет –

Не жалею, не зову, не плаааачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дыыыыммм…

Нутро наизнанку вывернет. И ещё старый блат любил. Типа «Когда с тобой мы встретились, черёмуха цвела» или «Парень в кепке и зуб золотой». Хорошие песни. Жизненные.