Урки и мурки играют в жмурки

Стрелял Исай не погано. Несколько пуль с приятными шлепками вошли в тела обоих автоматчиков. Блондин успел выстрелить в ответ, но тут подключился Грач: он мгновенно выхватил свою «дуру» и вогнал «Есенину» пулю точно в глаз, как в «яблочко». Четвёртый боец с гордым ликом абрека и аккуратными кавказскими усиками оказался удачливее товарищей: он лихо выпалил всю обойму в стоявших поблизости противников.

Результаты оказались неожиданными: парочка пуль просвистела рядом с богатырём Борей Грачом, остальные сшибли Лоусона и Вострикова. Озверевший Грач налетел на кавказца и сходу обрушил на его череп рукоять пистолета. Сына гор отбросило ударной волной метров на шесть, как тряпочного Арлекина.

– Грач, ты жив?! – истерически заорал возбуждённый Исай, размахивая двумя пистолетами.

– Хуль со мной сделается? – угрюмо отрезал верзила. – Ты вот на этих полюбуйся.

Иностранец и учёный представляли собой жалкое зрелище. Лоусон ещё что-то булькал, но остатки жизни уже покидали его. Перед ним в красной дымке проплывали кадры из весёлого советского фильма: пёс Барбос несётся за тремя комиками. «Мама, он меня догнал», – подумал Генри. И умер. Он лежал на холодной русской земле в своей красивой бежевой пилотской куртке так, словно неудачно выпрыгнул из подбитого самолёта, забыв надеть парашют.

Фьють! Бздыннь! Фьють, фьють, фьють! Пули свистели по воздуху, взрыхляли землю, рикошетили от валуна.

– Блин, да их тут как грязи! – взвизгнул Исай и ткнул пальцем в сторону, откуда прибыла четвёрка отважных стрелков. Сверху ещё двое нехороших парней, присев, пытались достать Серёгу и Борю короткими очередями.

– Линяем, Грач! – крикнул Исай и дёрнул Бориса за рукав.

– А эти? – Грач показал на тела учёного и шпиона. – Надо хоть Лоусона прихватить!

– Да пошёл он, чмо забугорное! Положат нас, как пить дать положат! Дёргаем, пока при памяти!

– Дёргаем так дёргаем…

И приятели рысью понеслись к склону, прихватив оба чемоданчика – и лоусоновский, и востряковский. Они вспорхнули, как два воробушка, и рванули на «лексусе» подальше от страшного места. Погони не было.

– Я же говорил – зверь машина, – радостно и нервно прохрипел Серёга.

– Мотню застегни… Зверь тебя впереди ожидает.

– Это кто? – не понял Исай.

– Аркадий Игоревич Драбкин…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

из которой читатель узнаёт о семействе Кости Костанова, фамильных армянских проблемах, порочных привычках Хемингуэя и русской уголовной наколке

21 апреля, Мокрый Паханск, первая половина дня

ДОМОЙ КОСТЯ КОСТАНОВ прикатил с улицы Сельской через четверть часа. Вот что значит личный транспорт; а то трясись в «уазике», жди, пока всех развезут. По счастью, полосатого типа пристукнули почти в центре города, от дома недалеко. А если бы на окраине?

Костанов был на четверть осетином и очень этим гордился. Его покойный дед, Григорий Константинович, в пятнадцать лет бежал из Осетии не то от «кровников», не то от правосудия: юный Гриша промышлял конокрадством. В донских краях он женился на казачке-разведёнке, наплодил кучу детей и умер от двустороннего воспаления лёгких после войны, в один год со Сталиным. А внук конокрада стал лучшим следователем районной прокуратуры города Мокрого Паханска.

Костя работал в прокуратуре, но был хорошим человеком. Следаку оставался год до возраста распятого Христа. Но он предпочитал всё больше распинать других. Такое занятие казалось ему более комфортным. К тому же эти другие распятия вполне заслуживали. Ростом Костя перемахнул за сто восемьдесят сантиметров, фигурой пошёл в деда Гришу: как отмечала многочисленная родня, тот был широк в плечах и необычайно узок в талии. От кавказцев следователь перенял заодно сухопарость и тонкую кость.

В целом Костанов был если не красив, то чертовски привлекателен. Он слегка смахивал на персонажей испанского художника Эль Греко: черты лица с налетом утончённого аскетизма, чёрные слегка вьющиеся волосы, густые смоляные брови. Особенно привлекали глаза – глубокого сиреневого цвета. Странный цвет для мужчины. Вызывающий. Его можно было бы даже назвать легкомысленным, если бы выражение костановских глаз не навевало вселенскую печаль. Правда, едва Костя начинал говорить, впечатление развеивалось: по натуре он был человеком жизнерадостным и остроумным, причём всеми этими качествами природа наделила следователя с избытком, и они частенько перехлёстывали через край. В душе Костя был артистом – хотя и оригинального прокурорского жанра.