Урман

— Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла — ведунья же, хоть и неумеха… И опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки — скажи да скажи: правда ли?..

— И ты сказал.

— Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим — ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Все плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…

Мечник горько вздохнул.

— А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? — спросил он погрустневшего волхва.

— Не от меня. — Старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. — Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.

Кудеслав хмыкнул.

— Нет, — возразил он. — Знак она уж потом выискала. Верно, заметила, что копьеносная лощина светлеет быстрей, чем все небо…

— Или кто из градских поведал… — Волхв все еще возился с непомерными своими усищами.

Хорсов лик вынырнул из-за облачной кромки. В глаза Кудеславу плеснуло проколовшими листву веселыми лучиками, и он вновь смежил веки.

— Может, и градские ей рассказали. А возможно, по ведовскому наитию поняла…

Разговор тянулся, будто мед за ложкой; слова переливались одно в другое, почти как ведовские наузы — с той лишь разницей, что словесное это плетение уже полностью утратило смысл.

Ну, догадалась ильменка, что валун над рекой — не просто себе валун, а жертвенник-алтарь солнцеликого бога Хорса. Как догадалась? Чем гадать, позови ее, рыжую-то, да спроси. Это, конечно, если надобно тебе непременно доковыряться до правды. Только зачем?

Затем, что Мечник изо всех сил тянул да растягивал беседу. Страшно ему было. Вот-вот хранильник поймет, что важное да нужное досказано, встанет и уйдет по каким-нибудь своим хранильниковым делам. А тебя оставит на истерзание воспоминаниям да тоске…

Стремясь оттянуть неизбежное, Мечник собрался уже спросить, не найдено ли чего путного здесь, на мысу (хоть и не верилось ему в возможность путных находок). Собрался, но не успел. Волхв, подуправившись с холеными усами, заговорил прежде Кудеславова спроса.

— Мертвых мы здесь очень немногих выискали, — внезапно сказал он, словно бы распознав помыслы собеседника. — Да и от тех птицы да зверье мало что оставили — даже иной раз трудно понять, чужой или свой…

Мечник было раскрыл рот напомнить, что вороги в реку прыгали нагишом и потому своих, даже объеденных, можно распознать по одеже… Но рот его как сам собой распахнулся, так сам собою же и захлопнулся без единого звука. Волхв, поди, не дурней тебя. Так бы это победители и оставили упокойников одетыми! Небось все до последнего клаптика поснимали…

Представив себе, как неведомые вороги добивали пораненных и раздевали мертвых родовичей (тех самых пораненных да мертвых, которых он, Кудеслав, вынужден был бросить здесь на глум и поталу), Мечник заледенел нутром от тихого бешенства. Ничего, дайте лишь срок. Отольется вам, за все отольется — сполна, со щедрой лихвой…

А волхв продолжал:

— Своих-то те, незнаные, верно, всех унесли. И, мнится мне, кой-кого из наших прихватили, будто бы они им ближней родней оказались. Смекаешь ли?

Да, Кудеслав смекнул. «Будто бы» наверняка вовсе зря затесалось меж хранильниковыми словами.

— То, что оставили нам вороги да зверье, в твоем челноке уместится, ежели гребец будет один, — вздохнул хранильник. — Надобно было бы прямо теперь же отвезть прах родовичей в град для погребения, однако я покуда решил погодить…

Он сильно тряхнул Мечника за плечо, вынудив его открыть глаза и привстать.

— Мы тут без тебя покумекали — Злоба, Кощей, Ковадло… Мокшане тоже… Ну и я, старый… Покумекали, говорю, и, кажись, придумали, где нужно искать челны.

* * *

Похоже, волхв скромничал, назвав себя последним среди «кумекавших». Кажется, следовало ему себя называть прежде других: догадка была главным образом его заслугой.

Именно Белоконь первым упомянул этот широкий заболоченный овраг, густо поросший вербой, камышом и осокой. То есть овраг оврагом виделся лишь с реки. На деле же казавшаяся непролазной заросль береговая была лишь узким подобием нерукотворной изгороди, отделившей от основного истринского русла длинную гниловодную старицу.

О старице знали многие, однако же, чтобы счесть людей, бывавших на ее берегах, хватило бы пальцев одной руки. Больно уж нехорошей была слава этого места.

Вонючая вода старицы (по слухам, в иную зиму она вовсе не замерзала) вечно бурлила огромными смрадными пузырями; топкие берега заросли неприятным сорным подлеском; прямо из воды вздымались огромные, умершие в незапамятные времена деревья…

Говорили, будто бы здесь сходятся для разрешения своих споров Речной, Болотный и Чащобный деды; еще говорили, что ночами на гнилой воде затевают пляски да игрища водяницы-русалки — белотелые, пригожие, ласковые, вот только для случайно доставшегося им человека ласки эти страшней и гибельней изощренных мучений…