Урман

Якобы даже в самые ясные дни над старицей недоступным пониманию образом копится мрак; по берегам и в ветвях мертвых деревьев мерцают бегучие огни — зеленоватые, холодные, способные приворожить взгляд человека, не успевшего зажмуриться или не имеющего нужного оберега. Приворожить и увести на колдовской невидимой привязи в бездонную хлябь…

Много страхов рассказывали об этом недобром месте. Особенно же пугающие истории — про щук длиною в человечий рост, которые выбираются из воды и рыскают по окрестному лесу на крепких когтистых лапах; про мохнатых безголовых людей; про трехлапых воронов с железными клювами — такие вот жуткие россказни забродили по граду с прошлого лета.

Даже без Белоконева напоминания Кудеслав и сам бы вспомнил, как волхв тогда потешался над глупыми россказнями, как пытался выискать, кто же первым придумывает подобный вздор. Придумщики так и не отыскались, а затащить кого-либо из родовичей к старице стало возможно лишь на крепком канате — и то влекомый бы по дороге от страха помер или тронулся умом.

Нынешним же утром волхву пришло в голову заподозрить: а не нарочно ли кто-то хочет напрочь отбить у общинников охоту подходить к будто бы гиблому месту?

Ведь заволоки неведомый ворог отбитые челны на старицу (дело непростое, однако вполне возможное), их там хоть вовсе без охороны можно оставить.

И очень было похоже, что волхв прав.

Незадолго до появления на мысу Кудеслава хранильник отрядил нескольких человек выведать, нет ли какого следа в том месте, где старичная лощина упирается в речной берег (место это лежало чуть ближе средины пути от мыса до мокшанского града). И хоть к самой старице подходить Белоконь не только не просил — запретил даже, хоть и уверял он, что днем опасность там может грозить лишь от плохих людей (а в таких суждениях волхву доверяли, как никому), все равно выискать доброхотов для подобного дела оказалось труднее трудного. Ведь требовались именно доброхоты — погнанные силком могли просто-напросто отсидеться где-нибудь поблизости, а вернувшись, наврать с три короба.

В конце концов согласились идти Кощей, Злоба и с ними еще двое.

Лишь когда хранильник поведал Кудеславу про все это, тот наконец понял, почему дали ему спокойно отдыхать да предаваться печали об утерянном мече; почему сразу не пристали: что, мол, делать дальше.

Спешить было попросту некуда. Следовало дождаться ушедших, а уж потом…

Уж потом будет видно, что делать дальше.

* * *

И вот — ночь.

Ясная, светлая.

Только душу вымучивает чернота, потому что нет на боку привычных ножен, а вместо воинского оружия за пояс заткнут неуклюжий легковатый топор. Таким бы хворост для очага рубить, а не с ворогами биться.

Впрочем, битва с этими ворогами вряд ли окажется уж очень нелегкой.

Наверняка биться с ними окажется легче, чем добраться до них.

Злоба, Кощей и те, кто ходил с ними, возвратились к раннему вечеру, еще до того, как закат выкупал облака в небесной крови.

След волока отыскался. Просто невозможно не отыскать то, что видно, поди, даже с противоположного (то есть градского) берега. Понадеялись ли вороги на живучесть вербняка — особенно об ранней вешней поре его как ни истерзай, а все одно не уморишь; из жуткой ли славы проклятой старицы родилась вражья дурная беспечность — мало ли что волоклось, может, это Болотный Дед Водяного тащил к себе в логово за зеленую бородищу?!

Так ли, иначе, а только бледное пятно измочаленных увядших ветвей, светлые полоски драной коры да затянувшиеся, однако же видимые рубцы в вязком прибрежном иле не углядел бы лишь слепенький.

Тоскливая вялость мгновенно слетела с Кудеслава, как при внезапном шаге слетает с дернувшейся ноги ветхий раскисший лапоть. Иного и быть не могло, если появилась наконец возможность выместить на ком-то неудачи и беды последних дней! Или, ежели не повезет, хотя бы вернуть часть общинного достояния — это, впрочем, вряд ли показалось бы невезением кому-нибудь, кроме Мечника.

Вот только возможность — она возможность и есть: либо так сложится дело, либо этак… Одним словом, надвое гадано (причем это еще хорошо, ежели только надвое).

Отведя Белоконя и Злобу в сторонку от прочих родовичей, Кудеслав предложил наскоро обговорить, что да как. Только «обговорить» не получилось. Говорил один Мечник — кратко, резко и властно, не слишком-то озабочиваясь дать возможность сказать хоть слово кому-нибудь еще.

Хранильник и Злоба, кстати, и не стремились раскрывать рты. Достаточно было однажды глянуть на Мечниково хмурое лицо — утратившая свою обычную ухоженность бородка, то и дело лопающийся кровавый рубец на скуле, жесткий (не жестокий ли?) прищур оледеневших глаз, — достаточно было одного-единственного взгляда на все это, чтобы охота возражать сгинула даже у Белоконя.

Впрочем, Кудеслав вроде бы не сказал такого, против чего хотелось бы возразить.