Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Вертолет шел над землей метров на триста. Расстилалась тайга — до самого горизонта. Лесистые — между болот — острова (по-нарымскому гривы), петлястые узкие речки, стиснутые мшистыми зыбунами, осколки озер и крохотных озерушек. Мнилось, что щедрая чья-то рука расплескала по этой земле злато-серебро, и блещет оно, и сверкает в погожие дни под солнечными лучами.

Лето уже закатилось, и воды почти повсюду пестрели скоплениями уток. На мелких местах, в густой порыжелой траве, жировали кряковые, шилохвость, соксуны. По илистым бережкам елозила чирковая мелкота. Глубоких рыбных озерец держались щеголеватые гоголи и разного вида чернеть. Еще более глубоководных обширных озер — горбоносые турпаны. Глаз человеческий невозможно было насытить всеми теми картинами, красками, узорами. Пестрый цветистый ковер выткала на болотах природа. Затейливо, сочно, дивно! Разнообразные мхи впитали в себя и охру, и сурик, и зелень различных оттенков.

— Вы вот с Волги, а я там никогда не был, — сказал Хрисанф Мефодьевич. — Так где красивее, Виктор Владимирович, у вас или здесь?

— На Волге — свое. На Оби — свое. Одно другого не исключает, не заменяет, — ответил Ватрушин. — К какой земле чувства больше лежит, там и есть глубинная, сокровенная красота.

Савушкин покивал, поулыбался и вновь замолчал.

Душа охотника чуяла, что скоро осень пройдется холодным дыханием по листьям осин и берез, опалит их до звонкой румяности. Но перед тем, как на землю упасть, жар листвы порадует взор человека.

Летели над поймой Оби. Тут была уже своя живописность. Постриглись луга, прибрались, уставились сплошь стогами. С поднебесья стога особенно были похожи на богатырские шлемы. Посмотришь — и впрямь рать несметная и могучая, готовая принять на себя все бури и вьюги, всю стынь-холодень долгой нарымской зимы.

Хрисанф Мефодьевич видел в тот год Обь иную — в разливе. Но как теперь похудела она! Резвости-прыти убавилось, протоки, курьи обмелели, и сама она наплела на пути своем несметно кос и закосков. Уморилась — пора на покой. Обь — великая труженица. Богатырски полгода работает. Богатырски полгода спит…

Летели уж час. Пилот помаячил Савушкину, чтобы готовился к высадке. Хрисанф Мефодьевич радостно засуетился и еще раз взглянул на картину внизу.

Блестела, искрилась под солнцем вдали Обь. Она казалась измученной на долгом своем пути к океану.

3

Из четырех детей Хрисанфа Мефодьевича самым близким душе его был младший сын Миша. И к Николаю, и к Саше с Галей имел он глубокие отцовские чувства, но позднее дитя, наверно, всегда дороже, да если оно еще «рук не отымает». А Миша рос именно таким тихим, смышленым, с мальчишками дрался редко и озорством не досаждал.

Время пришло — ушел служить в армию, и там, как и в школе, прилежен был, сообразителен, настойчив, и командиры дважды за время его службы присылали в родительский дом благодарности «за достойное воспитание сына».

Служба кончилась. Михаил погостил дома с месяц и направился в город учиться «по дизельной части», как обычно отвечал Хрисанф Мефодьевич, когда кто-нибудь спрашивал у него о судьбе младшего сына. Никому не рассказывал Савушкин, как переживал он с Марьей, рассуждая наедине с ней о будущем Михаила. Родителей занимал вопрос: куда он направится после учебы?

Останется в городе, устроится в какую-нибудь механизированную колонну — пополнит отряд «бродячих» специалистов, или вернется в Кудрино? Отцу с матерью так хотелось-желалось, чтобы парень приехал домой, стал бы вновь простым сельским жителем, поселянином.

И сложилось все лучше некуда. На освоение кудринских месторождений стали привлекать людей опытных, знающих специалистов. Инженер Ватрушин, уже неплохо знакомый тогда Хрисанфу Мефодьевичу, подал благую мысль: Михаил Савушкин — дизелист, а дизелисты нужны управлению разведочного бурения. Не откладывая, отец написал сыну, и тот с радостью распределился в названную организацию, попал на пятнадцатую буровую, ведущую бурение как раз на палеозойских отложениях. И вот полгода спустя, зимою, побуждаемый исключительно любопытством узнать, как «это сверлят землю», Хрисанф Мефодьевич, вместе с Ватрушиным, залетел к сыну на буровую.

До той поры Савушкин видел ажурные вышки только издалека. А тут она, милая, рядом — скрежещет, грохочет, лязгает. Мороз стоял — лед кругом, пар, туман. Впору бы бросить все, сидеть по теплушкам, но нет — работа не прерывается, буровую не останавливают. Почему?