Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Знакомый кедр-одиночка, стоявший от зимовья метрах в ста, могуче затемнел на небосклоне сплошным пятном — так густы были ветви его. Соловый пошел веселей, и Савушкин приободрился, перевел вздох. Сколько бодрости вселяет в уставшего путника этот миг — увидеть родное жилье после многих мучений!

— Поживей, поживей двигай мослами-то! Сено с овсом небось близко! — проговорил хозяин, обращаясь к коню. — Стареем с тобой мы, дружок. Прежде-то по двое суток рыскали не жравши, не спавши! Время уже нас не гладит — за космы дерет! Глядишь, что так-то скоро и волос не останется…

Хрисанф Мефодьевич оглянулся в задумчивости по левую руку, по правую. Пусто… А как было бы сейчас привычно ему увидеть подле себя Шарко, его неторопливый бег рядом, его радостно мельтешащий хвост и нежное собачье повизгивание в ответ на слова хозяина. Но, кроме Солового, слов произносить было больше не для кого. Всего-то теперь их тут двое — изъезженный конь да он, стареющий промысловик, давний Кудринский житель.

Соловый, едва дотянувший воз к зимовью, с ходу уткнулся в припорошенную копну сена, выхватил клок и начал жевать, позвякивая удилами. Хрисанф Мефодьевич его разнуздал, и мерин не выронил при этом изо рта сена, лишь обронил малый клочок перетертых пополам сенинок. Бока лошади сильно опали, подпруга ослабла, как и ремень ослаб на брюках его хозяина. Конь поедал сено, а Савушкин убирал все еще не застывшее мясо, стаскивал его в тракторную тележку. Покрякивая, он тужился, выхватывая тяжелые части туши, волоча их по снегу, потом подкидывал рывком на согнутое колено, а с колена, с немалым усилием, забрасывал на тележку, которая по высоте приходилась ему вровень с плечами. Когда все это он сделал и накрыл мясо плотно брезентом, был снова с намокшим лбом, слипшимися волосами под шапкой, одышливо глотал воздух и громко сморкался в горсть, по-мужицки. Набрав пригоршни снега, он старательно отшаркивал руки, тер их до тех пор, пока снег не растапливался в ладонях и не стекал брызгами под ноги. Отсыпав в кормушку овса из мешка и рассупонив мерина, снял с него мокрый, горячий хомут и вывел Солового из оглобель. Стреноживать лошадь было не к чему, а привязать следовало. Проделав все нужное с лошадью, он оставил ее выстаиваться.

— Хрумкай, — сказал вполголоса. — Через время свожу к проруби попоить.

И опять пустота окружающего пространства больно отозвалась в душе: ему не хватало собаки, ее терпеливого ожидания у двери зимовья, когда вынесут каши или мясную кость, с которой можно будет не расставаться всю ночь. Под навесом, на сене, с лакомой костью, собака чутко дремала бы, ловя все посторонние шорохи, близкие и далекие звуки, запахи, и подавала бы в нужный час голос, извещая о приближении человека ли, зверя. Но такой привычной картины для охотника Савушкина в эту ночь не будет. Тишина. Лишь слышно собственное дыхание, характерный звук конских челюстей при пережевывании овса да скрип снега под подошвами бахил…

Ужин поспел не скоро, но это был ужин, о котором всегда мечтает охотник в голодный день. Грудинка напрела отменная, навар с луком, перцем, картошкой был густ, ароматен, и отхлебывать его из большой металлической кружки было чистым наслаждением. И опять Савушкин потел, то и дело утираясь затертым, давно не стиранным полотенцем. Видала бы Марья, чем он тут утирается — ахнула бы! Проезжал как-то мимо в Тигровку зять Михаил, а с ним Галина — в первый раз посмотреть решила, как ее батька тут зимовничает. Удивилась: и низко, и дымно, и лед под порогом. Хваталась за голову, говорила, что ни за что бы тут жить не смогла… Когда Хрисанф Мефодьевич привозит с охоты свое белье, то Марья молча перебирает его на две кучки: одну можно простирать и в стиральной машине, другую надо долго кипятить в баке с содой и стиральным порошком. Что поделаешь, такая она у охотника-промысловика жизнь: спишь как попало и где придется, и отмыться как следует негде, и пот тебя бьет, и смола прилипает к одежде. Жизнь походная, бесприютная…

Бульон пился с радостью, а к отварному лосиному языку Савушкин не притрагивался. Идя к староверам в гости, надо еду брать с собой. И не потому что те жадные — не покормят. Попадешь к ним в «постные» дни, и пожалуйста. Редька да квас. Квас да редька. И как только ноги таскают с такой-то еды!

Лет восемь тому уж будет, как заглядывал Хрисанф Мефодьевич в Скит. Было это в декабрьские лютые холода. Далеко оказался он тогда от своего зимовья, а до Скита было гораздо ближе. Ну и решил в Скит на лыжах пойти с двумя собаками. Идет, звезды сверкают, а месяца не видать: застрял где-то за лесом, в чащобе запутался, не показывает лика. Но свет от него все же рассеивается: хорошо видно, как носки лыж взрывают густо-синий снег.