Уроборос

Мимо нее, скрипя каблуками по снегу, прошагали две женщины. Решительные, целеустремленные. Сильно подведенные глаза, уверенные манеры. Они крепко прижимали сумки к бокам и явно не бегали от мужей в поисках душевного равновесия. И мужьям спуску не давали. И детям. И собака поджимала хвост под их взглядом. Генералы семьи, у них уже все избы прогорели, но чтобы опять и опять входить в объятые пламенем стены, они начинали их строить с нуля. Казалось, у них не было нервов. В их мире женщина без мужчины не существовала. Ее просто не было. Она оставалась невидимой и бесполезной в плотоядном пространстве жизни. Железной рукой они гнули мужей, пространство и время под себя. Их были миллионы. Ломались ли они, заподозрив неладное? Нина вздохнула. Нет. Они через все перешагивали и горящей землей шли дальше. Это ее собрали из соплей и тюля. А мир был жесток. И чувство вины, как штормовой ветер, трепало нервы. И от беспомощности опять было жаль себя.

Незнакомки, подобно всадницам апокалипсиса, появились из ниоткуда и исчезли в никуда. Когда Нина обернулась, их уже и след простыл. Остался только запах духов, тяжелый и обильный.

Постепенно она дошла до Невы. Река выглядела зловеще. Колотый лед колыхался в узком водном проходе, специально проложенном для редкого судна. Мосты, казалось, гудели под напором тяжелого зимнего ветра. Однажды они стояли над замерзшей Невой с Егором, и она рассказывала о Федоре Сологубе. О том, как когда-то отчаяние гнало по этим набережным безутешного поэта. Он вымаливал у жестокой реки свою Анастасию. Искал, искал, объявления расклеивал, миллионы обещал тому, кто что-то видел, что-то понял, что-то знал. Это казалось невозможным, невероятным, ведь все самое страшное осталось позади, уже добились разрешения, уже уезжали из страны. И вдруг — надела платок и вышла, в аптеку, в магазин, на минуту. Свернула за поворот и исчезла. Пропала без следа. Почему? Почему?

Все вещи лежали на местах и ждали ее возвращения, а некого было ждать. Ее уже не было. Не было и тела, но это не давало ни надежды, ни успокоения, и только сильнее сгущалось предчувствие конца. Ее нашли весной. Река вскрылась и вернула одолженное. Говорили, он словно умер, когда пришел на опознание. Снял обручальное кольцо с пальца жены, надел на свою руку. И все. Ушел. Умер спустя шесть лет. Как он прожил эти годы?

Между прочим, поседел,
Между прочим, умер я…

Не всех можно отпускать и терять. Не со всеми можно просто так расставаться.

Нина раздраженно тряхнула головой. На собственную тоску только тоску и удавалось приманить. Слезливый замкнутый круг. Егор не любил эти сантименты, но терпеливо слушал ее рассказы. Называл Шахерезадой. А потом сам словно ушел под лед.

Хватит. Надо идти к людям, к жизни, к смеху, к теплу, к еде и чаю. Она поспешила в сторону проспекта. Там, в доме Зингера, на втором этаже книжного магазина можно было поесть и отогреться.

* * *

Альберт все-таки затащил его в этот ангар, по которому в сизом выхлопе и грохоте носились карты. Моторы ревели, тормоза визжали, тележки картов таранили то друг друга, то отбойники из покрышек. Настоящий ад. В компании четырех приятелей они ждали своей очереди, но Егора весь вечер не оставляло подозрение, что друг о чем-то хочет с ним поговорить и выжидает удобный момент. Пока такого момента не предвиделось, они сидели в стороне, крутили в руках шлемы и наблюдали за происходящим.

Немного в стороне у барьера стояла парочка. Ни грохот, ни вонь, ни присутствие окружающих им не мешали. Они не просто обнимались, они сплелись друг с другом руками, ногами, волосами, пальцами. Пропитались поцелуями. Какая судьба занесла их в этот ангар? Им было противопоказано выбираться из постели. Егор отвел взгляд.

Когда-то и они с Ниной жили по библейски, «прилепившись» друг к другу. Все делали вместе. Думали в унисон. Держались за руки даже во сне, и когда их ладони начинали потеть от непреходящей близости, они этого не замечали. Однажды кто-то назвал их попугаями-неразлучниками. Егор и Нина так и не поняли, чего в голосе говорившего было больше — одобрения или насмешки, но улыбнулись в ответ. Одинаковой улыбкой.

Так продолжалось долго, год за годом и день за днем. Вероятно, у Нины это вошло в привычку. У Егора нет. Со временем все, что давало ей чувство защищенности, лишь сильнее стесняло его движения. Егору захотелось вырваться. Расцепиться и просушить, наконец, руки. Уединиться. Побыть наедине с собой. Не в туалете и не во сне. Но Нина держала цепко.

Как-то раз за обедом он набрался смелости, отложил вилку в сторону, словно разоружился, и сообщил, что хочет поехать в командировку. Один. Ему казалось, его голос звучал спокойно, без вызова, он не хотел сказать ничего лишнего, только то, что сказал. Пять дней, Астрахань. Туда и обратно. Икры привезу. Пауза. Тишина.