Урочище Пустыня

И тут юродивый полоснул его таким острым взглядом, что Садовский невольно отшатнулся.

— Стой, воитель! — скрипуче воскликнул старик, оглядывая его с ног до головы. — Всех агарян разбил? Даром что душегуб и распутник!

— Что ты несешь, старче, — пробормотал Садовский. Он уже давно взял за правило в любой ситуации, что бы ни происходило вокруг сохранять невозмутимость, словно в жилах его текла не кровь, а выдержанный в дубовых бочках полувековой коньяк, а тут смутился.

— Ишь, куда навострился! — продолжал наседать нищий. — Рано тебе в храм, иди в часовню малу. Молитву знаешь?

— Не знаю ни одной.

— Молись как можешь, своими словами. О спасении души.

— Помилуй, мя, Господи, раба божьего, отмороженного на всю голову…

— А ты не юродствуй.

— Молюсь как могу…

— Далек ты, ох как далек отсель! И идешь издалека, и идти тебе долго…

И вдруг юродивый плаксиво, будто пьяный запричитал:

— А я что же, люди добрые? И в стужу, и в зной, на гноищах яко Лазарь в церкве, мною воздвигнутой, милостыни взимая, иным убогим даяше ю… Не в новой срачице восседаю, но в нищенском рубище. И в храм сей не хожу, осквернивая смрадом своим. Сижу тут, примус починяю, — неожиданно добавил он. Потом улыбнулся озорной детской улыбкой и попросил блеющим голоском:

— Подай, мил человек!

Увидев проходящего мимо священника неопределенного звания в сопровождении какого-то служки, он оживился и весь просиял:

— Хлеб да соль вам, отцы!

И тут же словоохотливо пояснил:

— Се хартуларий — заведующий письмоводством в епархии, важное лицо… Святая братия с ним.

«А старичок-то непрост», — подумал Садовский, выходя из оцепенения, в которое его вогнала малоразборчивая и весьма замысловатая речь юродивого, и засунул под картонку сто рублей.

— Благодарствуйте…

Продолжая сидеть на паперти по-турецки, юродивый стал бить частые поклоны и приговаривать:

— Свят-свят-свят… Хоть и неистов человек сей и погубил свой ум, а не осерчал и сердце свое не оставил. Свят-свят-свят… И яко же молитвами церковь просияет чудесы, и посетит мя светонезаходимое солнце веселия, так и его, даст Господь…

Он всплакнул. Потом неожиданно, как старый чертяка оскалился и с ехидцей произнес:

— А беса всегда узнаешь по нераздвоенным копытам — он нечист!

Садовский машинально посмотрел на свои десантные берцы-крокодилы и понял, что «копыта» у него нераздвоенные…

— А как же я, раб божий, последую примеру преподобного Михаила Христа ради юродиваго, ежели не подадут мне? — зачастил старец и слова его, обгоняя друг друга, понеслись вскачь. — Оный восхождаше на церковные колокольницы и бияше колокола часто, вельми часто… И за многие дни прежде случившейся беды, во как! Якоже обычай бысть во время огненного запаления звонити. А как я, спрашиваю, поступить должон? Ведь что у нас деется?

— Что? — переспросил Садовский.

— На все Кузьминки, Пожалеево да Свинорой вместо колокола авиабомба, что подвешена на древе с войны, вот и все вече. Без звонницы мне никак нельзя, — впервые совершенно отчетливо выговорил он.

— Так ты, дед, из Кузьминок?

— Это только кузькина мать тебе скажет, мил человек, — с лукавинкой усмехнулся юродивый. — А мне откуда знать? Иди, если туда путь держишь…

— Туда и держу.

— Вот и держи, не отклоняйся…

Садовский покачнулся, будто кто-то толкнул его в плечо и ноги сами понесли его прочь. Опомнился он только, перейдя мост через Порусью.

— Блин, что это было? — сам у себя спросил он и закурил, переводя дух, как после десантирования при шквалистом ветре.

Старик никак не выходил у него из головы. Временами он казался рядовым душевнобольным, временами выдающимся сумасшедшим, временами спятившим святым. Его нищенский вид и витиеватая манера изъясняться старославянизмами вселяли смутное беспокойство, суеверное желание отгородиться, очертить меловой круг. Что-то из сказанного им вызывало стойкое неприятие, что-то заставляло искренне недоумевать, что-то клонило к раздумьям. Даже сам факт его физического присутствия в этом мире нуждался в объяснении. И в чем только душа держится. Где, как и на что он живет? И главное — откуда берет силы, чтобы изо дня в день влачить свое жалкое существование?

Размышляя об этом блаженном и соотнося его с собой, со своими нынешними обстоятельствами Садовский невольно задавался странным, неуместным, на первый взгляд, вопросом — а может ли он настолько забыть себя, дойти до такой степени потерянности и отчаяния, чтобы денно и нощно сидя на паперти, просить милостыню? И если может, то насколько он далек от этого? От тюрьмы да сумы… Однако этот нищий не выглядел сломленным. И, судя по всему, легко мирился со своей участью. Более того, создавалось впечатление, что об ином он и не помышлял. И в этом была его неоспоримая свобода, та страшная свобода, которая являет собой наивысший соблазн и пугает абсолютное большинство людей. А ведь он тоже для чего-то родился, кем-то хотел стать, чего-то достичь, быть просто счастливым…

Как и все мы.