Урод

Дьявол тоже называет убийство лишь избавлением.

— Дим, все зависит от того, как ты обзовешь то или иное понятие. Для кого-то аборт — это убийство, а для других — решение проблемы.

— Ну пьяница я и что? И разве убийство не может быть решением проблемы?

Язык Туманова одеревенел, и каждое новое слово оставляло занозы на небе. Ему было так все равно, так безразлично, так неважно все, что сейчас скажет друг. Скажет отец. Общество.

— Вечно вы все что-то говорите, говорите, — он сделал соответствующий жест руками, изображая незакрывающийся клюв, — а сказать ничего толкового не можете!

— О чем ты? — не понял его Алекс; вроде говорил пока без умолку только сам Туманов, и ничего вразумительного еще не получалось. — Твои слова можно собирать, как пазлы из разных упаковок.

— Я о том, — икнул он, расширяя границы сознания, за которые уже просачивались хмельные ручейки, — что папаша постоянно учил меня жизни. Но почему же я не живу тогда, а существую?! Он говорил, говорил, говорил, у него было столько теорий и постулатов, но что вышло в итоге?

Алекс пожал плечами, так и оставаясь в неведении, о чем болела душа Туманова. Что за конфликт с отцом? Он вообще мало распространялся о своей жизни. Все, что Алекс знал о лучшем друге, это то, какой он идеальный, но несчастный в личной жизни. Единственные неудачи Туманова, которые он видел, были связаны с Риммой.

— Туманыч, тебе надо проспаться.

— Утро на дворе! — махнул в сторону окна тот. — Я бодрствую.

За окном действительно постепенно рассеивалась бледная пелена. Небо умывалось, примеряя на щечки румяные лучи солнца и поправляя прическу из растрепанных белокурых облаков.

— Но в голове у тебя, похоже, ночь.

— Отвали, Сашка, — огрызнулся Дмитрий, вытряхивая из кряхтящей от возмущения пустой бутылки остатки арманьяка. — Хотя нет, прости, дружище, — почти слезно пропел он. — Спасибо тебе.

— За что? — задал вопрос только для поддержания видимости беседы Алекс.

Разве можно понять эту бессвязную болтовню, словно алкоголь запустил некую химическую реакцию в голове друга? Алексу казалось, что где-то глубоко в душе Димы живут саблезубые тигры, что рвут его на части, когда никто не видит. С их клыков свисают кровавые ошметки, а шерсть багрится от пролитой крови, но стоит только кулисам разъехаться — и актер начинает отдавать реверансы и усиленно кланяться.

— За то, что спонсируешь пойлом по себестоимости. Классно, — Туманов сглотнул, хватая за шкирку свои бегущие в разных направлениях мысли, — когда у лучшего друга сеть лучших магазинов алкоголя. Заметил, ты просто лучший?

Хриплый смех мужчины прорезал воздух колючими звуковыми волнами так, что тот весь съежился и зажал нос пальцами, только бы не вдыхать перегар.

— По-моему, в случае с тобой — это явный минус.

— Каким был занудой в школе, таким и остался.

Двери восприятия стали воротами, в которые он отчаянно бился, но они безмолвными стражами стояли на пути к его памяти. Постоянный бег от себя, и тьма, улыбающаяся улыбкой девственницы, которая знает, что непорочное зачатие — лишь уловка. И вот в ее чреве уже созрел монстр, и имя ему Дмитрий Туманов.

Сашка всегда был занудой и неким скучным дополнением к его буйству. Если Туманов был неоновой палитрой, то Янг — всеми оттенками серости, коррозийными пятнами на их рисунках жизни. Но однажды пробил час изменений. Они закончили школу, и, казалось бы, все уже понятно, роли розданы, сценарии заучены наизусть. Туманов продолжал исполнять главные роли в детективе, где он сам был преступником и Эркюлем Пуаро в то же самое время. Игра в кошки-мышки, где кошка преследовала собственный хвост не прекращалась никогда.

— Кажется, я все же изменился, — пробормотал Янг и отвел взгляд от разложения друга к погоде, что кокетничала с ним из-за штор.

Сашу Янга ждала революция взглядов, бойня мировоззрений. Катализатором фатальных событий, сделавших его человеком, с которым теперь всеми миру приходится иметь дело, стал день, когда отец привел в дом его новую «маму» — девчонку на пару лет старше его. Девчонку, которая в кружевных шортиках скрывалась за дверью отцовской спальни, и потом его, юношу с играющим в крови максимализмом, мучили эти извращенные сцены любви похотливого старика, разбившего их семью, и этой безнравственной малолетки.

Варфоломеевская ночь в тот день унесла жизни десятков тысяч чувств мальчика. В ту ночь головы на эшафот сложили вера в любовь, добро, семью. Были казнены через повешение надежда и сострадание, четвертованы человечность и чувство меры. Он стал безмерно жесток к себе и окружающим людям.

И никаких масок, притворств, маскарадных костюмов. Он надел свою главную маску — истинное лицо. И только злоба, затаенная на отца, оставалась тайной за семью печатями в его темном подземелье, куда он спускался только один в сопровождении остро наточенных ножей подлой злости, бьющей из-за спины, и отливающих кровью жертвы, которая пока еще мирно спит, топоров.

Алекс тряхнул головой. Опилки и прочий мусор воспоминаний невидимым хламом вывалился у него из головы. Не имеет значения, кто или что стоит во главе его нового «я».