«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война

Очевидно, со стороны советской дипломатии это было ошибкой — содействовать польским внешнеполитическим игрищам, не заручившись реальными гарантиями Польши на тот счет, что такая политика (совместного советско-польского противодействия Гитлеру) есть долгосрочный курс Варшавы на внешней арене. Москва недооценила степень польского коварства. Ниже мы убедимся, что со стороны Польши «сближение с СССР» было всего лишь инструментом повлиять на Германию, усадив последнюю за стол переговоров. Варшава разыгрывала куда более сложную комбинацию, чем представляли себе в Москве, и поляки вовсе не ставили себе цель охладить наступательный пыл Гитлера — они хотели перенаправить его в другую сторону. Польша блефовала (в первую очередь перед Берлином), поднимая свои внешнеполитические «акции», с тем чтобы в какой-то момент выбросить отыгранный «советский козырь» и договориться с Германией — против интересов СССР.

И если официальные польские круги продолжали лицедействовать в «просоветских» масках, то не связанные с правительством политические силы уже в первые месяцы прихода Гитлера к власти начали пересматривать свои внешнеполитические подходы в сторону польско-германского сближения (а точнее — сближения Польши с нацистами).

Так, уже в апреле советская дипломатия с удивлением обнаружила, что прежде германофобствующие эндэки Дмовского вдруг стали переходить на прогерманские позиции: «Нам представляется несколько загадочной позиция эндеков, значительно ослабивших за последнее время свои антигерманские выступления в печати. Получается впечатление, что в лагере эндеков имеется известная разноголосица в оценке опасности, угрожающей Польше со стороны Германии. Прошу Вас попытаться выяснить позицию эндеков в отношении Германии», — запрашивали из Москвы советского представителя в Варшаве[190].

Первые нотки настороженности относительно истинной линии Варшавы в советской дипломатической переписке появляются в июне 1933-го. Москва стала подозревать недоброе. И для этого были основания — декларации Польши расходились с делом:

«1) бросающаяся в глаза сдержанность Польши в отношении дальнейшего сближения с нами, несмотря на то что международная обстановка и нынешнее состояние советско-польских отношений как будто толкают Польшу к углублению отношений с нами;

2) еще более бросающееся в глаза за последнее время смягчение отношений между Польшей и Германией и усиление тенденций в Польше договориться с Германией. Не говоря уже о таких фактах, как ратификация транспортного договора, заключенного еще в 1930 г., переговоры по экономическим вопросам и т. п.», — телеграфировал НКИД 19 июня 1933-го советскому полпреду в Варшаве[191]. А экономическое сближение, как известно, является индикатором и политического сближения.

Недобросовестная польская игра становилась все более очевидной для Москвы: «Я не буду перечислять всех имевших место за последнее время фактов и обстоятельств, подтверждающих решимость Пилсудского, манифестируя вовне улучшение отношений с нами, в то же время не допускать углубления этих отношений и никоим образом не связывать себе рук в отношении нас. И крупные и мелкие факты — все говорит за то, что польское правительство отнюдь не имеет в виду активизировать отношения с нами… получается совсем ясное впечатление, что Польша в настоящее время совсем не заинтересована в активизации отношений с нами»[192].

К середине 1933-го стало понятно, что не намерена Польша и усиливать свои союзнические отношения с Францией (добавим, что в тот момент обозначились четкие тенденции к советско-французскому сближению, поэтому данный вопрос особо волновал Москву): «сугубого внимания заслуживают франко-польские отношения. Мы имеем аутентичные сведения о чрезвычайном раздражении, вызываемом в Париже поведением польского правительства, и особенно Бека, по отношению к Франции», — отмечали в НКИД[193].

3 июля 1933 г. в Лондоне была подписана Конвенция об определении агрессии. Документ подписали СССР, Польша, Эстония, Латвия, Румыния, Турция, Персия и Афганистан[194]. Балагур Бек даже подойдет к своему советскому коллеге Литвинову с вопросом — не достойны ли они разделить пополам Нобелевскую премию мира[195] в связи с подписанием такого значимого и в высшей степени миротворческого документа.

Однако при всей значимости данной конвенции, содержавшей, безусловно, правильные и важные с точки зрения предотвращения агрессии положения, история подписания документа и особо же занятая Польшей более чем странная позиция (подоплека этой «странности» станет понятна позже) наталкивали Москву на нехорошие подозрения относительно замыслов Варшавы. И не только Москву, но и польского союзника — Францию.