Уроды

Когда колбасы не было, я приносил бутерброды с сыром: жиденьким, домашним и очень водянистым. Иногда это был просто хлеб с раскрошенной над ним «Галиной Бланкой» или пакетиком со специями от бич-пакета. После деревни к бутербродам добавлялись яблоки, которыми родители забивали багажные места автобуса. Яблоки заканчивались к холодам, и тогда оставались одни бутерброды. Алёнка яблоки трескала с удовольствием, и на её бледной физиономии застывало выражение полнейшего блаженства, когда она вгрызалась в кисло-сладкую плоть. Но после того, как Кот и Зяба несколько раз выбрасывали мои бутерброды в унитаз, я завел привычку прятать их под лестницей сразу, как приходил в школу. Там была удобная нычка, в толстой щели между стеной, куда идеально помещался сверток и два яблока.

Зимой мы прогуливали физкультуру в библиотеке, делая вид, что готовимся к уроку. Престарелая Ольга Сергеевна, слепая курица, вопросов не задавала, и мы, заняв дальний угол в читальном зале, негромко болтали о своем, трескали бутерброды и перекатывали друг у друга домашку. Алёнка редко у меня списывала. Лишь в те моменты, когда не успевала доделать. И то делала это с таким видом, словно грабит мелкого пиздюка-первоклассника, отжимая у него мелочь на обед.

В библиотеку на уроках никто не заходил, а если и заходил, то на дальний угол внимания не обращал. Библиотекарша обычно говорила, что ребята готовят доклад, и интерес у вошедшего учителя моментально исчезал. Лишь Антрацит, забывшая учебник дома и не отжавшая его у учеников, нет-нет, да заходила в библиотеку. И, увидев нас с Алёнкой, обязательно язвительно прохаживалась по моей успеваемости. Огурцову она не трогала, потому что Алёнка никогда с ней не спорила, училась на пятерки и проблем не доставляла. Я же, нихуя не понимавший её лекций, страдал чаще и сильнее, но старое уебище это не волновало. Ей просто нужно было до кого-нибудь доебаться.

Но физкультуру мы прогуливали не так часто, как мне хотелось бы. Циклоп запросто мог устроить перекличку, проверить журнал и увидеть, кто проебывается. А выслушивать очередные вопли от Кукушки и родителей я не хотел. Однако, иногда я даже радовался тому, что пропустил физкультуру. Когда старшаки, лая, как шакалы, обсуждали, что сделали в раздевалке с Щенковым или Шпилевским. Циклоп, один глаз которого был карим, а второй стеклянным, тоже делал вид, что не замечает издевательств над лохами.

Со временем Алёнка стала более открытой, а наши разговоры плавно перетекали в обсуждение проблем и той ебаной жизни, что нас окружала. Как-то раз я отправился к своей нычке, где лежали бутерброды, и обнаружил под лестницей Алёнку. Она, босая, сидела на пластмассовом ящике из-под бутылок, на коленях лежал её старенький ботинок, а в руках был зажат наполовину выдавленный тюбик «Момента».

Алёнка покраснела, увидев меня и мой вопрошающий взгляд, а потом рассмеялась, когда я бросил, словно невзначай:

– Клей нюхаешь, Огурцова? С пакетом проще будет.

Я присел рядом, достал бутерброды и, пока Алёнка клеила треснувшую подошву, умял свою порцию. Затем, забрав второй ботинок, коробок спичек и клей, принялся латать его, пока Алёнка ела. Она не поднимала на меня глаза и была на редкость молчаливой, но я понимал причины этой молчаливости. Ей просто было стыдно. Стыдно за то, что одноклассник увидел её раздолбанные ботинки. Стыдно за то, что не было денег купить новые. Стыдно за то, что она ела бутерброд, который ей дала не мама, а кто-то другой. Однажды она даже быканула, отказавшись брать бутерброд, но после пары минут гляделок мой тяжелый взгляд победил и Огурцова съела свой ебучий бутерброд, давясь невидимыми слезами. Я редко видел её плачущей, и, пожалуй, из всех лохов Алёнка была самой сильной в этом плане. Но тут слезы победили, и она впервые открылась мне полностью.

Алёнка плакала и говорила, что устала так жить. Когда на ужин только голые макароны без масла, а ботинки, на размер больше, разваливаются на глазах. Что матери задерживают зарплату, и этих крох еле хватает на то, чтобы выжить.

Я не перебивал её, не пытался утешить. Понимал, что сейчас ей надо выпустить это говно из своей души. Обнял лишь напоследок, когда поток слез угас. Обнял по-дружески, потому что понимал, что это объятие ей нужно. Объятие того, кому на неё не похуй.

Тем вечером я подошел к маме и сказал, что нам надо поговорить. Отец был на работе, но мне нужна была именно мама. Я, путаясь в словах и краснея, спросил, есть ли у нее какая-нибудь старая обувь, которую она больше не будет носить, а выкинуть жалко.

Мама, удивившись, пошла к кладовке, а я поплелся за ней, стараясь не провалиться под землю от смущения. Мы разобрали половину кладовки и нашли лишь старые югославские балетки, в которых мамка ходила лет десять назад, почти неношеные полусапожки черного цвета на осень-зиму и папкин военный противогаз с мышиным говном внутри. Полусапожки были ей малы, но я лелеял надежду, что нога Алёнки поменьше, чем у моей мамы.

– Зачем тебе старая обувь? – спросила мама, склонив голову.