Урок

Не имеющий замолчал, опустил руки, потом через минуту съежился, достал из бокового кармана какую-то бумагу, похожую издали на повестку.

— Нашли единый билет? — саркастически осведомилась одна из Немезид. И, не удостоив и взглядом, отвела колеблющуюся руку.

Я заглянул в бумагу. Это был вызов в диспансер — один из диспансеров, само наименование которого вызывает у сегодняшнего нервно-мнительного человека чувство, отдаленно напоминающее ужас, испытываемый некогда людьми при вести о надвигающейся эпидемии чумы. Это был повторный вызов, немногословный и убийственно содержательный, как сообщение о том, что ходатайство о помиловании отклонено.

И тогда я решился на невозможное, неслыханное, фантастически дерзновенное: установить человеческий контакт с богинями возмездия.

— Ознакомьтесь, пожалуйста, с документом. Этот… этот… (я бессознательно отклонил определение «человек» как совершенно бессмысленное в данной ситуации) пассажир тяжело болен.

— К положению о безбилетных пассажирах отношения не имеет.

— Я заплачу за него штраф.

— Вы могли заплатить только за себя.

— Каждый умирает в одиночку, — донеслась до меня реплика Интеллектуала-неофита. — Название романа Ганса Фаллады…

И тогда я решился на последнюю меру: достал удостоверение, в магической силе которого был уверен.

Та, что стояла ко мне поближе, не удостоив и взглядом, остановила мой жест:

— Покажете это у себя на работе. Для нас это не действительно.

— Остановите трамвай у первого милиционера, — потребовал я.

— Коллега, — вдруг обратился ко мне Интеллектуал-неофит не иронично, а печально-сочувственно, — в данную минуту вы не трагичны, а комичны.

Сейчас, когда я это описываю, меня искренне удивляет, почему меня не удивило данное загадочно-темное изречение. А не удивило, наверное, потому, что мною овладело чувство огромной беспомощности, которое вытеснило все остальные эмоции. Даже не беспомощности, а отчаяния, нечто похожее, вероятно, на то, что некогда испытывали при кораблекрушениях. На жалких обломках судна — перед лицом стихии.

— Вы можете быть у себя на работе, — мягче добавила Немезида, — министром, генералом, маршалом. Для нас вы не больше, чем безбилетный пассажир.

На меня дохнуло величием Закона, перед которым все равны, и я покорно склонил голову.

Но уже через минуту мысль о законе сообщила моим размышлениям соответствующее направление: будь я задержанным (не ими, а теми, кому это доверил закон), обвиняемым, подсудимым, осужденным, я мог бы настаивать, слать ходатайства, опровергать, аргументировать, вести бой на законных основаниях. А что я мог сейчас? Кинуться с кулаками на этих женщин? Бить окна в трамвае?

А за окнами наблюдалась нормальная человеческая жизнь: люди шли, бежали, улыбались, говорили, выходили из магазинов с покупками, кого-то ожидали… Я посмотрел на двух женщин и похолодел от ощущения их истинно королевского могущества: они могли миловать и казнить. Они, по существу, и казнили одного из нас.

А трамвай бежал дальше и дальше.

— Вы понимаете… — обратился я с какой-то самой-самой последней попыткой…

Но мне не дал договорить Интеллектуал-неофит:

— Я позволю, коллега, напомнить вам афоризм Сенеки: надо уметь переносить с достоинством то, чего не можешь изменить.

Не имеющий телефона стоял теперь твердо, застыв. В этой его неподвижности чувствовался тяжкий опыт стояния у дверей медицинских кабинетов, когда уже подошла твоя очередь и надо не сидя, а именно стоя ожидать выхода очередного больного, чтобы синхронно войти, не дав никому себя опередить. Он стоял, как бы утратив чувство времени и уже ко всему в мире безучастный.

Мы поворачивали с широкой магистрали на некую незнакомую тихую улицу.

— Водитель, остановите! — отдала команду одна из Немезид.

— Больной, можете выйти, — величественно разрешила вторая.

Я видел в окно, как он медленно, нетвердо удалялся, беспомощно озираясь, как озирается человек, увидевший во сне, что улица, на которой он жил с детства, стала неузнаваемой и твоего дома на ней почему-то нет.

А трамвайное депо, к моему удивлению, оказалось тихим и уютным местом, напоминающим увеличенную до гигантских размеров детскую игрушку. Там и сям раскинуты старинные, видимо выросшие еще в начале века строения. Мы, галантно уступив дорогу дамам, что не вызвало у них ни малейшей мысли о побеге, вошли в одно из строений, потом в небольшой кабинет, где восседала за столом немолодая женщина, посмотревшая на нас четверых с чувством, которое я назвал бы, как это ни покажется странным, материнским. В нем были боль, печаль и усталость. Мой необычный попутчик быстро и легко подошел к ней и, улыбаясь, зашептал что-то. Я уловил лишь начало шепота: «Как бывший водитель автобуса…»

— Опять? — не дослушав его, подняла Мать опечаленное лицо к двум дочерям, и тут чудо перевоплощения ошеломило меня в очередной раз. На лицах недавних наших мучительниц была написана покорность, возвышенная покорность судьбе. — Опять? — повторила Мать еще горше и утомленней.