Урок

— Ну, будем спать, — сказал Кальнишевский, помолчал пять минут и опять заговорил.

— Я забыл тебе сказать самое главное: Степан Васильевич взял с меня слово, что я буду заниматься с барышнями до конца лета, хотя бы ты и приехал. Я, по правде сказать, не верил в твой приезд и согласился. Ты не подумай однако, что он видит во мне гениального педагога; здесь совсем другое обстоятельство, хотя и очень простое, — я — хороший партнёр в винт, вот и всё. По совести скажу, если бы не долги, да не тёмное будущее, плюнул бы и уехал. Ты ничего против этого не имеешь?

— Ничего, — ответил Константин Иванович и подумал о Кальнишевском: «Он пристрастен и до сих пор не понял семьи Ореховых».

XV

На следующий день Константин Иванович проснулся в семь часов и в одном белье подошёл к открытому окну. Запах цветов, хвои и неуловимая, носившаяся в воздухе, влага — ласкали грудь. Перед самым окном росли две американских ёлочки, и на их бледно-зелёных иглах сверкали капли росы. Кричали воробьи. Где-то во дворе бабий тоненький голос сзывал цыплят.

Через пять минут Константин Ивановичу стало холодно, и он, переступив с ноги на ногу, захлопнул окно.

— Ну, какого чёрта так стучать, — проговорил Кальнишевский, подымая с подушки своё заспанное лицо. — Уж эти мне увлекающиеся господа, требуют покоя, а сами никому его не дают.

— Во-первых, я не увлекающийся, а во-вторых, не ругайся.

— Я и не ру-га-а-юсь, — протянул Кальнишевский, зевая. — Ну, что ж, будем вставать?

Оба они быстро оделись, перекидываясь шутливыми фразами.

— А где у вас чай пьют? — спросил Константин Иванович.

— Тоже на балконе, но не раньше одиннадцати часов. После приезда сюда пили сначала в восемь, потом в девять, и довели чуть ли не до двенадцати, а обед в два, вот и выбирай тут время для занятий. Это всё твои девицы наделали, — любят поспать.

— Почему же они мои, скорее твои — ведь ты с ними занимаешься.

— Ну, это тебе лучше известно. А кстати, скажи ты мне, что вы зимой делали?.. Ведь Лена ещё туда-сюда, а старшая… ей-Богу и в четвёртый класс экзамена не выдержала бы. Ну, да всё равно, — никогда и держать не будет, а вот, нужно выпить молока. Молоко, брат, здесь великолепное.

Кальнишевский ушёл и скоро вернулся с огромным кувшином в левой руке и двумя побрякивавшими стаканами в правой. Выпили молока и пошли в парк.

И на деревьях, и на воде, и на постройках утро ещё хранило своё свежее дыханье. Константину Ивановичу казалось, что идёт он по этим широким дорожкам, среди вековых деревьев, не теперь, а в пятидесятых годах прошлого столетия. И казалось ему ещё, что он здесь когда-то был, только давно-давно. Думалось, что университетский сад, который он считал на редкость большим и полным поэзии, также отличается от этого парка как заигранный вальс «Невозвратное время» от увертюры Антона Рубинштейна к «Демону». По тенистой и широкой липовой аллее вышли на зелёную поляну. Трава здесь была высокая, шелковистая, из-под ног выпрыгнуло несколько лягушат. Шагах в двадцати босой крестьянин, в красной рубахе навыпуск, — косил. Заметив студентов, он приостановился и снял шапку.

— Надевай, надевай, — закричал ему Кальнишевский.

— Мне Кузьма уже говорил об этой твоей манере, — сказал Константин Иванович.

— Кузьма у нас философ и дипломат в то же время. Он с трёх слов видит человека и соответствующим образом с ним и держится. Есть ведь такие газеты, всё там известно, всё понято, и найдётся всегда статья, для каждого приятная. Мне кажется, таким людям как Кузьма и на каторжных работах живётся легко.

Подошли к огромному пруду и сели на скамеечке.

В нескольких шагах шелестел своими сухими листьями камыш. Слева вода казалась зелёной, так низко спустились над ней листья огромных плакучих ив. Хлюпая своими широкими носами, две утки ловили ряску.

— Хорошо здесь. Ведь этакое богатство во всех смыслах! — сказал Константин Иванович и вздохнул.

— Богатство-то, богатство, но за весьма солидную сумму в дворянском банке заложенное.

— И выкупить нельзя?

— Отчего ж нельзя? Кто-нибудь да выкупит… — Кальнишевский долго молчал, потом улыбнулся и спросил. — Слушай, скажи ты мне как попу на духу, какие чувства в тебе возбуждает Дина, и какою она тебе представляется?

Константин Иванович хотел было ответить уклончиво, но особое настроение, которое охватило его с того момента, как, проснувшись, он подошёл к открытому окну, — не позволило лгать и потянуло поделиться мечтами о счастье.

— По совести говоря, кажется мне, что Дина — существо высшей духовной организации, много думающее, хотя и мало говорящее, желающее добра всем окружающим людям…

Кальнишевский фыркнул и поперхнулся. Константин Иванович покраснел, опустил голову и глухо проговорил:

— Видишь ли, я думаю, что поп, которому люди на духу искренно говорят обо всём ими пережитом, — ни в каком случае не позволил бы себе смеяться…

— Прости, голубчик, пожалуйста прости, это совсем против моей воли вышло.

— Как бы там ни было, а разговору об этом — конец.

— Ну, и прекрасно.