Урок

Дядя Саша умирал долго и беспокойно. Он еще вполне хорошо двигался, но часто забывался, терял память и плутал по незнакомым улицам и переулкам. Иногда пропадал по два-три дня, и его приводила милиция. Однажды в каком-то подъезде хулиганы для смеха вывернули ему обе руки. Беспомощные врачи говорили потом, что только фашисты могли так сделать. Дядя Саша часто и много плакал. Это продолжалось года три или четыре.

Теперь Валя одна в комнате. И весь длинный коридор полупустой.

– Многие в кооператив вступили.

Мы уже попрощались, когда я спросил:

– А соседка ваша, ну... такая?

– Да-да, южного типа! Точно, учительница. Запомнил ведь, надо же... Лесной человек – интеллигентных людей до сих пор, небось, боишься. Тоже переехала. С мужем. В трехкомнатную.

– Да, вот еще...

Я вдруг усмехнулся: спрашивать, нет ли.

– Девочка у нее была... помнишь – крохотная?..

– А-а-а-а! – Валя расплылась.– Леночка-то? Э-эк ты. Упустил невесту. Упустил. Выросла давно. Балетное училище окончила. В Кировском сейчас. На главных ролях – вот тебе! В фильме снялась. Красавица! В мать. Помню, прибежит к нам, платьице коротюленькое – вот такое, трусишки беленькие видны. Отец мой прищурится: не длинновато ли платье-то? А она ему – реверанс с полупоклоном: нет, говорит, не длинновато. И так это, знаешь, попку выставит.

– Сколько ей лет-то уже было?

– Десять. А ты думал?

– Семнадцать.

– Дурак ты.

– Значит, говоришь, замуж вышла?

– Вышла!

– За кого же?

– Инженер какой-то. Мать с отцом его не любят, в комнате курить не разрешают. Я заеду иногда, мне, кивают, кури, а ему, моргают в его сторону, нельзя.

– Да, дела. Реверанс, значит. С полупоклоном. Ну ладно...

– Ну ладно.

– А симпатичная?

– Говорю же, очень. Не чета твоей-то.

– Какой это – моей?

– Да днем-то у тебя сидела.

– А-а. Эт-так... Так что ж делать-то будем, надо разбивать семью-то? Выхода-то нет. Познакомь?

– Не. Не буду. Не могу. Она – чистая. Неиспорченная.

– Дак ведь замужняя же?

– Эх вы, мужики.

Сколько мы с ней от нечего делать проболтали? Минут десять? Может быть, их надо добавить к тем двум детским дням? А может быть, это все уже отдельно?

А может быть, я зря приехал в Ленинград? Я чего-то боюсь. Иду какими-то переулками, натыкаюсь на тупики, это потому, наверное, что Ленинград для меня по-прежнему велик. И я все время помню: мне надо позвонить. Темно, хотя сейчас, кажется, должен быть день. А может быть, это белые ночи? Какая-то комната с телефоном – и я в ней. Это, наверное, гостиница, и я тут живу. А фамилию-то я и забыл. Помню: Лена. А фамилия, фамилия... Вот если бы мне назвали всех, кто там танцует, я бы ее сразу вспомнил.

Набираю телефон театра лихорадочно, но перед последней цифрой останавливаюсь: чего-то очень боюсь. Надо вот что, надо говорить сдержанно, сухо, вроде как по служебному делу.

Я повернул последнюю цифру. Вместо гудков – звуки рояля. Потом девичий голос – тихо:

– Да...

– Вы. Не могли бы. Зачитать. Мне. Список. Сотрудников. Вашего. Учреждения.

– Хотите, я буду играть для вас на рояле?

Но я же по делу...

– Вынемоглибызачитатьмнесписоксотрудниковвашегоучреждения?

Она улыбнулась, я это почувствовал.

– Хотите, я буду играть на рояле – для вас?

– Да, конечно.

– А вы будете слушать?

– Да...

Звуки полились полуцерковные.

– Вам в самом деле понравилось? – спросила она через несколько минут.

– Конечно же.

– Приходите к нам в театр, вы найдете здесь все, что вам нужно.

Она подчеркнула – «все»: все, что мне нужно.

И опять белая ночь среди дня. И я бегу. А в театре долго плутаю в полутьме и полусвете. Высоко под потолком погашены все юпитеры, а свет появляется неожиданно, непонятно откуда, и так же неожиданно исчезает. Дверей – множество, а выбрать нужно одну. Стучусь. Медленно, как в замке, открывается тяжелая дверь, и выходит... балерина! Белое атласное платье с воланами. Я боюсь смотреть на нее. Она делает легкий реверанс с полупоклоном:

– Добрый вам день.

Неожиданно для себя я церемонно кланяюсь:

– День вам добрый.

В таинственном полумраке от нее исходит светлая танцующая тень, что-то вроде старого медленного вальса. Наверное, где-то над ней, над ней одной, тихо кружит слабое незаходящее солнце.

Она смотрит на меня, я отвожу глаза.

– Извините, видите ли... я забыл фамилию.

– Вы Глеб?

Я вздрагиваю:

– Да. Но откуда вы меня знаете?

– А я – Лена.

– И я вас нашел?

– И вы меня нашли!

– Простите, это вы играли на рояле?

– Для вас.

– А до нашего телефонного разговора? Когда – вместо гудков?

– Я ждала тебя и играла. Я ждала тебя.