Урок

Рассказ Елены Викторовны Тростниковой, застенографированный мной 10 декабря 1980 года.

(Мы ушли в кухню, чтобы не мешать Лиде.)

«…Я написала туда ей, в Воронеж, подряд два письма. Первое было довольно участливым, но я была там какая-то интеллигентная дама, я думала, что ей уже многие написали и многие могут быть ей больше, чем я, полезны, ну, по медицинской линии. Отослав это письмо, я осталась им недовольна, оно мне показалось чересчур официальным и, что ли, душеспасительным. И вечером я написала ей второе письмо. В этом втором письме я говорила, что если она хочет, то пусть будет моей сестрой, я писала, что она может пожить у нас и что не надо обижаться на людей.

Почему на людей не надо обижаться? Это большой вопрос, если хотите, для меня это самый важный вопрос в жизни. Люди могут не не хотеть, а не уметь помочь. Обращаться с несчастьем — это ведь и тяжкий труд, и тонкое искусство. Наше первое побуждение — отгородиться от несчастья, может быть, это еще первобытный эволюционный инстинкт. Воспитанием и самовоспитанием надо это побуждение побороть и дальше настойчиво учиться, как помогать. Я это говорю из собственного опыта. Я лежала в больнице, и там в соседней палате находились одинокие старушки, у них никого не было. Одна из них попросила меня написать письмо, она высказывала разные соображения, а я должна была их изложить на бумаге, я чувствовала, что у меня это не получается, не потому, что я не хочу, а потому, что не умею… А вторая старушка лежала в это время на судне, и надо было вытащить это судно, а я чувствовала, что руки у меня деревянные, я этого тоже не умею. А умеющий, воспитанный человек выполнил бы на моем месте все это легко и красиво. Я теперь даже думаю, что воспитанный человек — это важнее, чем человек с хорошими побуждениями. Важнее потому, что он умеет. Мне иногда возражают, что в том случае, когда надо пойти на жертву, то хороший, но неумелый человек все же важнее, чем человек просто воспитанный. Но ведь я под воспитанием подразумеваю не только внешнее, но и внутреннее. Я думаю, что все хорошее в душе вырабатывается от воспитания. А потом — внешнее тоже нельзя недооценивать. В последнее время я все выше (г, шлю внешнюю доброжелательность, даже… даже умение улыбнуться. Недаром Франциск Ассизский говорил собратьям об одном человеке: он будет делать добро, потому, что он такой учтивый…

Что же до умения жертвовать, то я сужу по себе. Когда у меня были лишь хорошие побуждения, но не было желания воспитывать себя, то ничего хорошего и не получалось. Я не умела, я была замкнута, я стеснялась. А теперь я чему-то научила себя. Хоть самой малости. Не обижать людей, беречь их чувства, уважать любое состояние их души и мягко, не навязывая себя, им помогать.

Когда я ездила к Лиде в больницу, я рассматривала мою задачу как чисто развлекательную, я хотела отвлечь ее от невеселых мыслей, изменить настроение, заставить забыть о больничной обстановке. Мы говорили с ней легко и больше о литературе. Самый тяжелый день был после операции, она лежала лицом к стене и никого не хотела видеть, потому что ей было уже известно, что операция не удалась. А назавтра я опять была у нее, и мы уже говорили с ней легко и хорошо. А ведь лет пять назад я была совершенно невоспитанная и, пожалуй, не решилась бы поехать — не посмела бы! — после того, как меня не захотели видеть. А если бы и решилась, поехала, то не сумела бы, наверное, начать хорошего, легкого разговора… Я думаю: уязвимость добра в том, что оно чересчур укромно, неумело, это от нашей невоспитанности, а иногда нерешительности.

А когда ее, Лиду, выписывали, то было решено, что лучше ей не возвращаться теперь в Воронеж, а попытаться получить еще медицинские консультации, может быть, склонить кого-нибудь из нейрохирургов к новой операции, и мы перевезли ее к себе.

В детстве я мечтала быть поэтом. Но потом я поняла, что у меня нет таких свойств души. Не то что рифмы не выходили, но я поняла, что то, чем занимаются одаренные девочки, — это этап, не имеющий ничего общего с настоящей литературой. Писатель должен быть в нравственном смысле огромной величиной, а я себя такой не чувствовала. В пятнадцать лет у меня было две мечты — быть многодетной матерью и быть образованным человеком, чтобы понимать тот мир, в котором ты живешь.

У меня есть необыкновенная подруга еще по школе — очень добрый человек. Она сейчас замужем и ждет ребенка, и она удивительно талантлива. Бывает, что талант воплощается в чем-то конкретном, а иногда он чувствуется во всем. У нее во всем — интеллектуальный восторг: перед глубинами бытия и сложностью устройства вещей, она замечательно умна, и она, конечно, умнее меня.

У меня никогда не было минуты сомнений, куда я пойду после школы, — конечно, на филологический. Мама тоже филологический кончала. Я поступила, а на втором курсе у меня родилась Маша, через год — Ваня, и я оставила университет. Пять лет я сидела дома, воспитывала детей. Недавно я разошлась с мужем и вернулась в университет, на второй курс. Больше всего меня увлекает фольклор. Идеальный фольклорист должен быть, по-моему, как человек Возрождения, разносторонним, даже универсальным.

Как складывается мой день? Утром ухожу в университет, я на очном, а потом или за детьми в детский сад, или на работу. Я работаю по ночам сторожем на автобазе: там ничего, там хорошо, можно по ночам почитать, а то и поспать.

Наши материальные дела? Мы не перебиваемся, а живем, и живем нормально. Тем более что Лидин отец оставил сто рублей на месяц — это страшно много. Когда он заговорил о деньгах и начал настаивать, мы ему ответили — не больше тридцати, а он взял и оставил сто.

Почему я написала в редакцию после „Исповеди одинокого человека“? Я мало ориентировалась именно на этого человека, я тогда не училась, сидела дома и хотела кому-то помочь. Но я думаю, что люди, которые действительно помогают, они никуда не пишут, они без писем находят тех, кто нуждается в их помощи. Это, если хотите, моя мама. У нас постоянно кто-то жил из ее подруг или подруг ее подруг, несмотря на то, что было тесно — одна комната. Вторую мы получили недавно, когда соседи уехали. Теперь мы богатые».