Урок

Со мной сели двое мужчин; поскольку я вошел последним, когда те уже стояли, рылись в мелочи у кассы, то я успел заметить лишь то, что один из них густоволос, молод, широкоплеч, а второй седоват и худ, но, может, это показалось мне потому, что вагон сильно мотало. Он держал на ладони, не решаясь опустить, пятикопеечную монету. «Двушки не будет?» — обратился, не поднимая лица, одновременно ко мне и третьему нашему попутчику. Третий показал зажатую в пальцах трехкопеечную монету. Седоватый повторил тихо: «Двушка нужна». Я нашел, дал ему, он поднял лицо, улыбнулся удивительно хорошо, как бы извиняясь, что из-за сущей ерунды беспокоит людей. Опустив двушку в карман, объяснил, может быть боясь, что улыбка его будет не понята, или, вернее, чтобы поблагодарить не одной лишь улыбкой: «Для телефона-автомата». Помолчал, подумал: «Вот жил-жил, а телефона не нажил». «Как говорил один философ, — отозвался густоволосый и широкоплечий, — все мое ношу с собой» (из-за беглости речи «все мое» получилось у него, как «ё-моё»). Он высказал эту сентенцию и с углубленным интересом посмотрел на нас обоих, особенно почему-то на меня. Лицо его дышало иронией и мудростью; он носил это выражение, как носят новый модный костюм.

Для удобства повествования я буду называть в дальнейшем этого пассажира Интеллектуалом-неофитом, а того, который попросил у нас двушку, — Не имеющим телефона.

Завершив несложные финансовые действия, мы опустили деньги, но билетов в кассе не оказалось — она была пуста. Трамвай бежал по тихой зеленой улице, и его несколько старомодно-дорожный уют в этот нешумный час располагал к беззаботности и беспечности. Мы сели, уставились в окна. «Вагон идет в депо», — объявил водитель перед очередной, второй остановкой. Это означало, что он последний раз остановится через две минуты у большой станции метро, а потом побежит далеко-далеко, в загадочное депо. Оторвавшись от окна, я начал рассматривать пассажиров. Их было не много: нас трое в самом конце вагона, у пустующей билетной кассы, и несколько пожилых женщин на первых сиденьях. Две из них, похожие на моложавых бабушек, с утомленно-добрыми лицами, рассеянно улыбались чему-то, отдаваясь, видимо, тоже радости безвольного созерцания, которая, как сказал философ (ссылка на философию — дань литературному жанру), и является самым естественно-блаженным состоянием человеческого духа. Именно эти моложавые и рассеянно улыбающиеся бабушки с их безмятежным любопытством к деревьям за окнами и пассажирам делали трамвай похожим на дилижанс, углубляли ощущение сентиментального путешествия.

А вот и метро… Мы трое поднялись, как показалось мне, нехотя, чтобы перешагнуть черту, отделяющую век минувший от века нынешнего, углубиться в недра исполинского города с их рассчитанной по секундам напряженно-четкой жизнью. И… не перешагнули этой черты, хотя вагон остановился.

— Заднюю не открывать! — раздалась лапидарная команда.

Мы обернулись. Моложаво-рассеянные особы стояли в середине вагона, бедром к бедру, закрывая нам выход, точнее, бегство через переднюю дверь.

— Ваши билеты.

— Но вы ведь видели… видели… — забормотал, залепетал Не имеющий телефона, — вы видели… видели…

— Мы видим, — тяжело уточнила одна.

— …что вас трое, — увесисто дополнила вторая.

— …без билетов, — нанесла последний, неотразимый удар первая.

— Но их же не было, не было в кассе, — лепетал-бормотал Не имеющий. — Ну, пожалуйста… У меня нет рубля, и я, я…

Но если быть откровенным, то этот диалог запомнился мне чисто механически, ибо в ту минуту я совершенно забыл о двух моих товарищах по несчастью, забыл о них, захваченный, даже ослепленный Чудом. Чудом перевоплощения. Чудом, которое, полагаю, не оставило бы равнодушным и основателя системы перевоплощения на театральных подмостках — К. С. Станиславского. Передо мной были теперь не бабушки, моложавые, утомленно-любопытствующие и рассеянно-добродушные, а два жарко дышащих комка Воли и Решимости. И нечто неподкупно-жесткое выступило в их лицах, секунду назад полусонных…

— Уплатите штраф.

А трамвай уже весело бежал в депо.

— Трое мужчин в одной лодке, не считая… — иронически оборвал на полуслове Интеллектуал-неофит. Он сидел, как в театре, заложив ногу за ногу, лицо его по-прежнему дышало мудростью и иронией.

Вдруг я понял, ощутил, что тоже сижу… Видимо, я сел, сам того не заметив, в ошеломлении чудом перевоплощения.

Мизансцена обозначилась четко и уже почти не менялась до конца пути: мы с Интеллектуалом-неофитом сидели, женщины воинственно-настороженно стояли, и перед ними топтался, о чем-то тихо-тихо говорил, жестикулируя, Не имеющий. Те двое с каменными лицами молчали. Они возвышались над нами, и двумя сидящими, и одним топчущимся, как Немезиды, богини возмездия, они стали выше ростом, видимо, потому, что выпрямились и откинули головы. И были сейчас похожи больше на изваяния, чем на живых людей. Но вот этот нелепо жестикулирующий и почти неслышно бормочущий им надоел, их терпение, великое, но не безбрежное терпение богинь, истощилось.

— Замолчите! — потребовала одна.