Урок анатомии. Пражская оргия

Цукерман прежде и не осознавал этого: боль в тот момент заполонила примерно четверть его существования, а он все еще воспринимал ее как пятно на пальто, которое просто нужно отчистить. Однако, сколько он его ни отчищал, ничего не менялось.

— Видно, перетрудил, — ответил он.

— Вступал с критиками в рукопашную? — спросила она.

— Да нет, скорее с самим собой. Каково тебе жить здесь одной?

— Много рисую, много занимаюсь садом, много мастурбирую. Наверное, приятно иметь деньги и покупать что захочешь. Из всего, что ты делал, что было самым экстравагантным?

Самым экстравагантным, самым глупым, самым жестоким, самым возбуждающим — об этом он рассказал ей, а она ему. Часы вопросов и ответов, но дальше этого пока что не пошло. «Наше глубокое соитие без секса», — так она это называла, когда они по ночам бесконечно беседовали по телефону.

— Может, мне и не повезло, но я не хочу быть одной из твоих девушек. Мне проще молотком орудовать, новые полы настилать.

— Как ты научилась полы настилать?

— Это просто.

Как-то за полночь она позвонила сказать, что только что при лунном свете собирала в саду овощи.

— Местные говорят, через несколько часов заморозки ударят. Я собираюсь в Лемнос, смотреть, как ты зализываешь раны.

— В Лемнос? А что такое Лемнос? Я не помню. — Туда греки отправили Филоктета[6] с его больной ногой.

На Лемносе она провела три дня. Она растирала ему шею анестезирующим хлорэтилом, сидела голая верхом на его скрюченной спине и массировала ему спину между лопатками, готовила им ужин, кок-о-вэн и кассуле — оба блюда были с сильным привкусом бекона, — с овощами, которые она собрала до морозов, рассказывала ему о Франции и своих тамошних приключениях с мужчинами и женщинами. Перед сном, выйдя из ванной, он застал ее у письменного стола — она читала его ежедневник.

— Читать тайком? — сказал он. — От такого открытого человека я этого не ожидал.

Она только рассмеялась и сказала:

— Ты не мог бы писать, если бы не занимался чем похуже. Кто это «Д»? А кто «Г»? И сколько нас всего?

— Почему ты спрашиваешь? Хочешь с кем-нибудь из них познакомиться?

— Нет, спасибо. Я, пожалуй, не хочу в это лезть.

К такому выводу я пришла, когда у себя на горе решила, что в такие игры играть не буду.

В последнее утро ее первого приезда ему захотелось что-нибудь ей подарить — не книгу, а что-то другое. Он всю жизнь одаривал женщин книгами (и сопутствующими им лекциями). Дженни он дал десять стодолларовых банкнот.

— Это еще зачем? — сказала она.

— Ты же говоришь, что тебе противно приезжать сюда деревня деревней. И тебя занимает экстравагантность. У Ван Гога был брат, у тебя есть я. Бери!

Она вернулась через три часа в алом кашемировом пальто, бордовых сапогах и с большим флаконом Bal a Versailles.

— Я пошла в «Бергдорф», — сказала она несколько смущенно, но и горделиво. — Вот сдача. — И она протянула ему два четвертака, десятицентовик и три цента.

Она сняла с себя всю свою деревенскую одежду, надела только пальто и сапоги.

— Знаешь что? — сказала она, глядя в зеркало. — Я чувствую себя очень хорошенькой.

— Ты действительно очень хорошенькая.

Она открыла бутылку и понюхала пробку. Провела ею по кончику языка. И снова вернулась к зеркалу. Пристально на себя посмотрела:

— Чувствую себя высокой.

Каковой она не была и быть не могла.

Вечером она позвонила из деревни рассказать, как отреагировала ее мать, когда она зашла к родителям в пальто, пахнущая Bal a Versailles, и сообщила, что все это ей подарил мужчина.

— Она сказала: «Что скажет бабушка, увидев тебя в таком пальто!»

Гарем так гарем, подумал Цукерман.

— Узнай бабушкин размер, я ей такое же подарю.

Две недели на растяжке в больнице начинались с того, что днем Дженни читала ему «Волшебную гору», а вечером в его квартире рисовала у себя в альбоме его стол, кресло, книжные полки, одежду — эти картинки она развесила по стенам его комнаты, когда приехала в следующий раз. Каждый день она зарисовывала какую-нибудь старинную американскую вышивку с вдохновляющим девизом посередине, их она тоже развесила по стенам — пусть они будут у него перед глазами.

— Это чтобы ты расширял свой кругозор, — сказала она.

Против душевных страданий существует лишь одно эффективное противоядие — физическая боль.

КАРЛ МАРКС

Мы не меньше ведь любим места, где нам случилось страдать[7].

ДЖЕЙН ОСТИН

Если человек достаточно силен, чтобы противостоять определенным невзгодам, преодолевать более или менее тяжелые физические недуги, то от сорока лет до пятидесяти он оказывается в новом, относительно нормальном русле.

ВИНСЕНТ ВАН ГОГ