Урок анатомии. Пражская оргия

— У меня есть машина, на полном ходу, только Бобби рассердится, если я поеду один, тем более в такую погоду. Как она любила смотреть в окно, когда шел снег! Как девочка — всякий раз, когда первый снег.

— Я отвезу вас на вашей машине.

— Исключено. У вас своя жизнь. Слышать об этом не хочу.

— Я подъеду к десяти.

— А если Грегори вернется…

— Если вернется, поезжайте без меня. Если никого дома не будет, я пойму, что вы уехали с ним.

Стоя под душем, он ощупал свое туловище. Ничего хорошего. Одно новшество — второй день подряд главным будет он, а не боль. Лучший способ приспособиться к боли — никак к ней не приспосабливаться. Полтора года ушло на то, чтобы это понять. Первым делом он отвезет мистера Фрейтага на могилу, пока снег не похоронил его жену во второй раз. Его собственный сын занят, внук неизвестно где, а Цукерман свободен и вполне дееспособен. Так легко удовлетворить отцовскую просьбу! Этому занятию он был обучен блестяще — незаурядный талант в этой области он проявлял с детства. Только когда он окончательно вырос, стало мешать занятие, к которому у него тоже был талант. И то, как он разбирался с ним, отдалило его от отца, матери, брата, а затем и от трех жен, и причины были скорее в книгах, а не в них, в отношениях с книгами — они требовали жертв, а не с людьми, которые — хотели они этого или нет — на них вдохновляли. Шли годы, и кроме упреков в том, что он стал недоступен, пошли сексуальные жалобы от жен. А потом боль, такая неотвязная, что писать он больше не мог. Лежа на коврике, никаких других сложностей, больших или маленьких, не придумаешь: вообразить можешь только персонаж, страдающий от боли. Что мешает мне выздороветь — то, что я делаю, или то, чего не делаю? И вообще, чего хочет от меня болезнь? Или это я чего-то хочу от нее? Эти размышления ни к чему путному не вели, однако лейтмотивом его существования были ежечасные попытки поймать ускользающий смысл. Если бы он вел дневник боли, в нем была бы единственная запись: Я сам.

Раньше, когда он еще пытался отыскать скрытую причину, он думал, может, цель недуга — открыть для него новую тему, дар анатомии уходящей музе. Ничего себе дар! Расплатиться не только за неотступное внимание пациента к загадочной немощи, но и за внимание писательское, всепоглощающее. Одному богу известно, что бы вытворило его тело, если бы выяснилось, что физические страдания способствуют творчеству.

Нет, развод номер четыре — с плотью и ее бесконечным нытьем. Раз и навсегда он прекратит этот мезальянс и начнет жизнь заново — сам по себе. Сначала — на кладбище, заместить сына, затем ланч с Бобби и, если он договорится (а он договорится, если за ланчем я на него надавлю), пятнадцать минут с деканом медицинской школы. Как Бобби не понимает — декан может на этом сыграть! «Мы в нашей медицинской школе верим в разнообразие. Мы приняли писателя, он будет учиться вместе с другими студентами, и это будет новый, обогащающий опыт для него, новый, обогащающий опыт для всех нас. Мы все извлечем выгоду из этой хитроумной комбинации, которую разработал я, доктор Инноватор». А почему, собственно, и нет? Попробую хотя бы его сломить. А после ланча — в секретариат, записываться на первую четверть в колледже. К вечеру его писательской карьере официально придет конец и начнется будущая, в качестве врача. На вчерашний день он официально перестал быть пациентом. Вот как далеко его завела бездумная материя. Теперь пусть заговорит дух. У меня есть устремления, буду следовать им.