Урок анатомии. Пражская оргия

Три перкодана, и он впал в ступор. Слова вдруг перестали задерживаться у него в голове, все слова разлетались, вмиг распадались. Требовались огромные усилия, чтобы понять, о чем он думает. К тому времени, как он находил ответ, он уже не помнил вопрос. И с трудом начинал заново. За туманом — ров с водой, а за рвом — пустота воздуха. Не спрашивайте как, но за всем этим, за окном, над озером он увидел чудо легкого неслышного движения: там падал снег. Ничто не может сравниться с возвращением в снег под вечер домой из школы на Чэнселлор-авеню. Это было лучшее, что могла предложить жизнь. Снег — это детство, когда ты защищен, беззаботен, любим, послушен. Затем придет дерзость, за дерзостью сомнение, за сомнением боль. Чему нас учит хроническая боль? Выйди к доске и напиши ответ. Хроническая боль учит нас: первое — что такое благополучие, второе — что такое трусость, третье — кое-что на предмет того, что значит быть приговоренным к тяжкому труду. Боль — это труд. Что еще, Натан, что самое важное? Она учит нас тому, кто тут главный. Правильно. Теперь перечисли все способы справляться с хронической болью. Можно ее терпеть. Можно с ней бороться. Можно ее ненавидеть. Можно пытаться ее понять. Можно пытаться от нее убежать. И если ни один из этих методов не приносит облегчения? Перкодан, ответил Цукерман; если ничто другое не срабатывает, то черт с ним, с сознанием как с основной ценностью: пей водку, принимай наркотики. Возможно, первой моей ошибкой было то, что я так носился с сознанием. Много чего можно сказать о безответственном одурманивании самого себя. Вот во что я никогда не верил и до сих пор не готов принять. Но так оно и есть: я уверен, боль в конечном итоге облагораживает, но и толика одурманивания тоже неплоха. Одурманивание в отличие от страдания не сделает из тебя героя, но оно уж точно милосердно и ласково.

Когда лимузин подъехал к дому Бобби, Цукерман успел опорожнить фляжку и был готов отправиться на кладбище. На крыльце старик в меховой шапке, пальто с меховым воротником и галошах на пряжках пытался смести со ступенек снег. Снег шел густой, и когда старик добирался до нижней ступени, ему опять приходилось начинать сверху. Ступеней было четыре, и старик ходил с метлой вниз-вверх.

Цукерман, наблюдая из машины:

— Недаром это называется юдолью слез.

Потом:

— Хочется стать не врачом, а волшебником.

Рики вышла открыть ему дверцу. Он с трудом думал о том, что думает он сам, тем более не мог предполагать, что думает она. Но так оно и лучше: ничего не воспринимать — благо. Особенно если то, что, как ты думаешь, думают они, вовсе не то, что они думают, а, как и все прочее, плод твоего воображения. Ироничная паранойя, она хуже всего. Обычно, когда ты поглощен своей паранойей, по крайней мере ирония куда-то девается и ты действительно хочешь победить. Но хотя ты воспринимаешь свой бушующий праведный гнев как что-то в высшей степени комичное, это никого, кроме тебя самого, не усмиряет.

— Вернусь через десять минут, — сказал он ей. — Только зайду перепихнусь.

Он направился к старику, все еще понапрасну подметавшему ступени.

— Мистер Фрейтаг!

— Да. А вы кто? В чем дело?

Даже в ступоре Цукерман понял, о чем он. Кто умер, где тело? Какая страшная катастрофа, спрашивал старик, забрала очередного его возлюбленного и незаменимого родственника? Они из другой эпохи, эти еврейские старики, это не наша эпоха, они живут и любят не так, как мы, а так, как мы себе не пожелаем, потому что для нас это было бы ужасно, однако из-за того, что они пережили, мы им сострадаем: столько страха в их лицах.

— Натан Цукерман. — Чтобы назвать себя, ему пришлось приложить усилия и на миг сосредоточиться. — Цук, — добавил Цукерман.

— Боже мой, Цук! А Бобби дома нет. Бобби на занятиях. Мама Бобби умерла. Я потерял жену.

— Я знаю.

— Ну конечно! Мои мысли — они где угодно. Только не там, где я. Мои мысли — они повсюду раскиданы.

— Я отвезу вас на кладбище.

Мистер Фрейтаг попятился назад и чуть не упал, споткнувшись о ступеньку. Быть может, он учуял запах спиртного, или же вид длинной черной машины на него так подействовал.

— Это моя машина.

— Цук, это целый корабль! Боже мой!

— Я сорвал куш, мистер Фрейтаг.

— Бобби мне рассказывал. Вот ведь замечательно! Вот оно как!

— Давайте поедем, — сказал Цукерман. — Прямо сейчас.

Если он не вернется в машину, рухнет вот тут.

— Но я жду Грегори. — Он задрал рукав и посмотрел на часы. — Он будет дома с минуты на минуту. Боюсь, как бы он не упал. Он всюду бегом, бегом. Никогда под ноги не смотрит. Если что с мальчиком случится… Мне надо солью посыпать — пока он не пришел. Лед не образуется, если под снегом соль. Она разъедает снизу. Ой, а шапка-то где? Цук, вы же без шапки!

Войдя в дом, Цукерман добрался до стула и сел. Мистер Фрейтаг говорил из кухни:

— Эта грубая кристаллическая соль, кошерная соль… — Последовали пространные рассуждения о соли.

Шерстяной индейский ковер. Тиковая мебель. Лампы Ногучи.

Чикагский шейкеризм.