Урок анатомии. Пражская оргия

Однако кое-каких вещей не хватало. На уровне глаз — светлые пятна на местах, где прежде висели картины. Дырки в штукатурке — там раньше были крючки. Раздел имущества. Картины забрала жена. И пластинки тоже. На полках под проигрывателем осталось только четыре в порванных потрепанных конвертах. Книжные полки в гостиной тоже были разграблены. Похоже, целиком и полностью Бобби получил только Грегори.

Цукерман прилагал все усилия, чтобы видеть, где находится, — чтобы быть там, где находится, хотя его здесь не было. Спальня Грегори. Мистер Фрейтаг открыл дверь шкафа.

— Он не из тех нынешних ребяток, кто за собой не следит. Он у нас аккуратист. Всегда причесан безукоризненно. Одевается прекрасно. Вы только посмотрите на рубашки. Синие в ряд, коричневые в ряд, полосатые с одной стороны, клетчатые с другой, однотонные посередине. Все идеально.

— Хороший мальчик.

— В душе он чудесный мальчик, но Бобби вечно занят, а мать, увы, никак его не наставляет. Она и себя никак не могла наставить, тем более его. Но с тех пор как я здесь, я над ним работаю, и вот что я скажу: кое-какой результат есть. Вчера утром мы сидели тут, в этой комнате, вдвоем, и я рассказывал ему о его отце. Как Бобби учился. Как помогал в магазине. Видели бы вы, как он слушал. «Да, дедушка, да, я все понимаю». Я рассказывал, как начал торговать сумками, как мы с братом бросили школу и пошли работать в кожевенную мастерскую — надо было отцу помогать, в семье-то восемь человек. А было мне четырнадцать дет. Как начался Кризис, я обзавелся тележкой и в выходные и вечерами ходил по домам, продавал тогда еще довольно убогие сумки. Днем крутил в пекарне халы, а вечером ходил с тележкой. И знаете, что он мне сказал, когда я закончил? Он мне сказал: «Тяжелая у тебя была жизнь, дедушка». У Бобби своя работа, у меня своя. Вот что я понял, когда сидел с нашим мальчиком. Я снова стану отцом. Кому-то надо этим заниматься, вот я и буду. — Он снял пальто и снова посмотрел на часы. — Подождем, — сказал он. — Еще пятнадцать минут, до десяти, и, если он не появится, поедем. Не понимаю! Я всем его друзьям позвонил. У них его нет. Где он ходит по ночам? Куда ездит? Как мне узнать, все ли с ним в порядке? Садятся за руль, а куда катят — сами не знают. Машина у него — сплошное расстройство. Я Роберту сказал: «Не надо ему никакой машины!»

И тут он расплакался. Сильный, крупный мужчина, такой же темноволосый, как Бобби, правда, от горя сильно поседевший. Он всем существом пытался сдержать слезы: по его плечам, по груди, по мясистым рукам, которые во времена Депрессии крутили халы, было видно, что он презирает себя за слабость, готов все вокруг разорвать в клочья. На нем были клетчатые штаны и новая красная фланелевая рубашка — так одевается человек, который не желает, если есть силы, ничему покоряться. Но сил не хватало.

Они сидели на кровати Грегори, под огромным плакатом с татуированным десятилеткой в очках с зеркальными стеклами. Комната была маленькая, теплая, и Цукерману хотелось одного — забраться в кровать. Он качался на волнах, взлетал на гребень, к свету, а потом опять нырял в пучину ступора.

— Мы играли в карты. Я ей говорю: «Милая, смотри, что я сбрасываю. Ты вообще не следишь за тем, что я сбрасываю. Не надо было тебе давать мне тройку». Тройку бубен. Тройка бубен — и всё тут. Осознать это невозможно. Из нее потекла моча — из нее, такой чистюли. На ее ковер в гостиной. Я увидел струйку мочи и понял, что все кончено. Идите сюда, идите со мной, я покажу вам кое-что красивое.

Еще один шкаф. Женская шуба.

— Видите?

Он увидел — и всё тут.

— Вы поглядите, как она следила за шубой. Все еще в идеальном состоянии. Она так за всем следила. Видите? Черная шелковая подкладка с ее инициалами. Лучшие костяные пуговицы. Все лучшее. Единственная вещь за всю жизнь, которую она разрешила мне купить. Я ей сказал: «Мы больше не бедные, позволь, я куплю тебе бриллиантовую брошь». — «Не нужны мне бриллианты». — «Тогда позволь, я куплю тебе красивое кольцо с твоим камнем. Ты всю жизнь трудилась в магазине как проклятая, ты его заслужила». Нет, ей обручального было достаточно. Но двенадцать лет назад, осенью, на ее пятьдесят пятый день рождения я заставил ее, буквально заставил пойти со мной и выбрать шубу. Видели бы ее на примерке — бледная как смерть, словно мы последние гроши тратили. Эта женщина ничего для себя не хотела.

— Моя такая же была.

Мистер Фрейтаг его не услышал. А может, Цукерман ничего не сказал. Может, он даже не бодрствовал.

— Я не хотел, чтобы шуба осталась в пустой квартире — мало ли кто туда залезет. Она забрала ее из хранилища, Цук, в тот день… в тот самый день… утром…

Вернувшись в гостиную, он подошел к окну, посмотрел на улицу.

— Дадим ему еще пять минут. Десять.

— Не торопитесь.