Урок кириллицы

…ТВЕРДОго мнения относительно созданной Кириллом и Мефодием азбуки я в этот вечер, само собой, ни от кого не услышал, но литературных споров наслушался выше крыши. Особенно, когда заявилась толпа, среди которой я узнал Сергея Отпадова, Викториона Берлинского, Славу Бройлермана, Гектора Анаврина и других, уже знакомых мне за эти дни, людей, в том числе и Анюту, пришедшую, как я не без сожаления отметил, вместе с отцом Мирославом.

— Ты никак в матушки собралась? — улучив момент, шепнул я с трудно скрываемым чувством досады.

— А почему бы и нет? — не стала она отнекиваться. — Я же тебе говорила, что, читая книги Горохова, представляю себя если и не монашенкой, то женой священника.

— Но ведь отец Мирослав ещё только диакон?

— Да, но он как раз и не рукополагался раньше, чтобы не стать целебатом. Если бы он принял священство холостым, то ему уже нельзя было бы потом жениться. Вот он и ждал, чтобы сначала обвенчаться, а затем уже стать батюшкой.

— Ну и когда же теперь венчание?

— Мы ещё ничего конкретно не решали, но, по крайней мере, не раньше Успения. Ведь сейчас идет пост, а в пост не венчают…

— …Да что там реклама, реклама — это чепуха! — почти кричал тем временем на всю комнату, заглушая все прочие разговоры, тот же вихрастый паренек, которого все называли странной фамилией Фертоплясов. — Если будет надо, я могу на любой товар сочинить рекламу, подумаешь! Ну вот для примера: Соки и нектары — «Шей саван»! И за кадром — эдакие жадные глотательные движения: буль, буль, буль… А потом — с высоты птичьего полета — вьющаяся по узкой пыльной дороге среди песков процессия с гробом, и в конце — крупным планом — кладбищенские ворота, над которыми, вырастая во весь экран, покачивается на сухом ветру выгоревшее на солнце полотнище: «Им уж — ничто жажда и всё…»

— Такую рекламу только в «Городке» показывать.

— Да где угодно, главное — что мне это неинтересно делать. А вот я сейчас пишу сценарий телевизионного фильма «Джентльмены у дачи» — так это мне в кайф, там чуваки приехали к другу на дачу, а в его доме какая-то шобла гуляет. И они на своей собственной территории оказываются в роли рабов и вынуждены ублажать узурпаторов. Показывают им, где хранятся ружья, отдают мобильники, собственными руками разбивают на потеху блатякам иконы…

— Короче, полная модель сегодняшней России! — заметил Берлинский, с чем согласились и Чохов, и остальные. — Разоружение перед наглым чужаком, оплевывание своих святынь, все прочее…

— Ну да, — кивнул Фертоплясов. — Только боюсь, что это никому сегодня заведомо не нужно. Они же теперь все демократы, требуют легкого стиля. Вот, как у него! — кивнул он в сторону Отпадова. — А серьезное слово всех прямо в дрожь бросает.

— А что ты хотел? — подал голос обычно отмалчивавшийся Анаврин. Время «самовыражения» в литературе закончилось. В нашем массовом, потребительском обществе писатель должен стать «демократом». У него нет другого выхода, как пойти навстречу публике и говорить то, что ей интересно и для неё важно.

— Но это почти стопроцентно значит, писать «массовую литературу», то есть всякого рода «чернуху», «порнуху», детективчики, триллеры, фэнтези, в лучшем случае постмодернистские хохмы. Одним словом, дешевку, — резюмировал Берлинский.

— Почему же обязательно дешевку? — обиделся Анаврин. — Между массолитом и серьезной литературой есть узкая зона, которую я как раз и пытаюсь превратить в «ничейную землю» — то есть территорию, на которой действуют законы обеих враждующих сторон.

— Вот-вот! — поддержал его Борька. — Именно этого сегодня нашей литературе и не хватает!

— А почему герои твоих романов, — не удержался от вопроса и я, — живут словно во сне? Я тут почитал на днях «Гений рации П» и «На задворках Великой Ичкерии» — и все герои там либо находятся в страшном алкогольном угаре, либо дуреют от съеденных мухоморов или слизанной с марок ЛСД…

— Это не совсем так, — нехотя отозвался Анаврин, снисходя до случайного собеседника. — А может быть, и совсем не так, потому во сне находятся не герои, а сам мир. Это он, этот мир, представляет из себя сон и бред, понимаешь? Вся наша реальность, которая якобы дана нам в ощущениях, это только иллюзия и мнимость. Она — наш коллективный глюк, и поэтому, когда мой герой напивается или съедает мухомор, он этим как раз и возвращает всё в свое первоначальное положение.

— Да разве у тебя герои? — задираясь, бросил Берлинский. — Это какие-то куклы-марионетки, которые пассивно следуют за любыми случайными поворотами судьбы и ничего не пытаются делать сами.

— А зачем? — не дав ответить Анаврину, подал голос Бройлерман. Мнимость сущего заранее обесценивает любое действие, лишая смысла любую попытку переменить судьбу, а тем более улучшить мироздание.

— Точно, — опять подпрягся на помощь Борька. — Человек есть то, что он ест. То есть, когда любой из нас садится перед телевизором, он превращается в пустую перчатку, в которую виртуальный субъект с экрана входит, как рука. И не более того.