Урок кириллицы

— Ну не скажите! — раздался вдруг чей-то спокойно-уверенный голос и, оглянувшись, я увидел незаметно сидевшего за всеми отца Мирослава. — Ведь в этой, как вы говорите, перчатке, — провел он легким жестом руки вдоль своего тела, — уже давно присутствует нечто гораздо более реальное и более законное, чем пытающаяся вскользнуть в неё с экрана информация, то есть моя душа, причем не просто душа, а созданная по образу и подобию самого Творца — потому-то она и вмещает в себя весь окружающий мир.

— Да ладно, отче, не надо, — криво ухмыльнулся Анаврин. — Весь этот мир, о котором вы говорите — это только анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам ваш Господь Бог — то же самое.

— Религия — это такая же часть человеческой культуры, как театр, живопись или та же литература, — лениво добавил Бройлерман. — А значит, она находится в зоне действия тех же самых законов, что и любая другая сфера творчества, которые без постоянной модернизации просто отмирают, превращаясь в рудименты былых эпох.

— И из этого следует, что богослужения в православных храмах должны проводиться в сопровождении группы «На-на»? — усмехнулся отец Мирослав.

— Так далеко, к сожалению, наши архиереи не шагнут, но обновить язык богослужений надо было ещё в начале восьмидесятых, — не обращая внимания на иронию отца диакона, продолжал проповедник постмодернизма. — Ну не смешно ли — третье тысячелетие на пороге, а там всё «аки» да «паки»?

— Вот и обновите язык литературы, возвратив ему не только понимание этих забытых слов, но и утраченную ныне возможность обозначать действие «в чистом виде», то есть не зависящее от времени и происходящее вне времени, в Вечности, — предложил отец Мирослав.

— Что вы имеете в виду? — удивленно вскинул брови Бройлерман.

Анаврин и остальные тоже заинтересованно повернули лица к отцу диакону.

— Я имею в виду так называемый аорист — «не-ограниченное» или, как его называли славянские книжники, «всегдашнее» время. Дело в том, что из современных переводов «Библии» и «Нового Завета» на наш сегодняшний русский язык как бы сам собой исчез тот догмат о безначальном и бесконечном, от времени не зависящем и временем повелевающем бытии Слова, который был возвещен миру самовидцами Божия Слова апостолами и передан затем нам на языке, специально созданном для славян равноапостольными Кириллом и Мефодием. И, печатая в новых изданиях Евангелий от Иоанна не славянское «в начале Бh слово», а осовремененное «в начале БЫЛО слово», мы, сами того не замечая, как бы лишаем свой мир развития, говоря, что бытие «слова» уже окончилось в прошлом… Или же возьмем для примера такой фрагмент Библии, говорящий о делах Божиих. Там, в начале книги Бытия, различие между «церковнославянским» и «русским» текстами при их записи по принятым теперь орфографическим нормам получается вообще всего только в одной букву: «СОТВОРИ Бог небо и землю» и — «СОТВОРИЛ Бог небо и землю». Казалось, бы такая ничтожная разница (всего-то лишь одна буковка!), а смысл получается принципиально разный. Так, если современный русский текст, выражая действие Бога перфектом (совершенным прошедшим временем), утверждает, что акт творения всецело относится к прошлому и по окончании этого акта Бог уже не вмешивается в дальнейшее бытие твари, то традиционный «церковнославянский» текст, выражая «дело твари» аористом, утверждает, что Бог его не прекращает никогда и, активно вмешиваясь в наше «мирное бытие», этого мира Своим творчеством не оставляет… А ты, — отец Мирослав повернулся к Бройлерману, — предлагаешь этот длящийся в аористе Вечности процесс обновления всего бытия, в том числе включающего в себя и литературу, запереть псевдомодернистским реформированием в клетку навеки завершенного перфекта. Кто же в таком случае больший приверженец модернизма — ты с твоими апологетами или наши консервативные архиереи?..

— Это всё, отче, софистика, — вяло парировал Бройлерман, тогда как остальные присутствующие оживленно загудели, признавая позицию отца Мирослава и оригинальной, и не лишенной смысла.

В этом галдеже и шуме никто не заметил, как открылась входная дверь и в квартиру вошел уходивший на какое-то свое пенсионерское собрание Панкратий Аристархович. Его увидели только тогда, когда он сделал несколько шагов в центр комнаты и молча там остановился.

— Дед, что с тобой? — испуганно спросил Борька, когда все вдруг замолчали. — Что-нибудь произошло? Дед?..

— Включите телевизор, — тихо ответил он.

Глава Ѵ (400)

УКаз о введении чрезвычайного положения зачитывался сразу по всем телевизионным каналам одновременно. (Так же дружно его завтра опубликуют «Независтливая газета», «Тень литературы», «Вечерний клоп», «Документы и пакты», «Is bestiya», «Завтрак», «Литературная разиня», «Пир новостей», «Черная сводня», «Московская бравада» и целый ряд других, заклято сотрудничающих друг с другом на просторах российской информации, изданий).