Мы радуемся избавлению от «теологического ига», но удалось ли нам выработать новую этику, независимую от религии, которая была бы достаточно сильна, чтобы обуздать наши алчные, воинственные и похотливые инстинкты? Действительно ли мы переросли нетерпимость или же она лишь преобразовалась из религиозной розни в национальную, идеологическую или расовую? А как насчет наших манер, стали ли они лучше, чем прежде? «Манеры людей, — писал в XIX столетии некий путешественник, — видимо ухудшаются по мере того, как вы направляетесь с Востока на Запад: азиаты воспитаны дурно, европейцы — не очень славно; для описания же скверности американского воспитания трудно подобрать подобающие слова»[168]
. В наше же время и Восток взял за правило подражать Западу. Быть может, наша законодательная система чересчур заботится о преступнике вопреки интересам общества и государства? Или, возможно, мы предоставили себе чрезмерное количество свобод, с обилием которых наш разум не в состоянии справиться? Неужели мы снова приближаемся к тому порогу социально-нравственной неустроенности, когда перепуганные родители вернутся в лоно церкви в надежде, что она привьет их детям строгую дисциплину, пусть и ценой интеллектуальной свободы? Неужели вся философская мысль со времен Декарта пошла ошибочным путем, поскольку не смогла разглядеть важность мифа для утешения и укрепления человека? «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»[169].Так продвинулась ли вообще философская мысль хоть на сколько-нибудь со времен Конфуция? А литература со времен Эсхила? Уверены ли мы, что современная музыка с ее сложными формами и мощным оркестровым исполнением глубже месс и мадригалов Палестрины[170]
или более гармонична и проникновенна, чем монодические напевы средневековых арабских музыкантов? (Эдвард Лэйн[171] писал о каирских музыкантах: «Своим искусством они совершенно покорили меня <…> Их исполнение показалось мне прекраснее всего, что я когда-либо слышал»[172].) Сравнится ли наша нынешняя архитектура, невероятно смелая и оригинальная, с храмами Древнего Египта или Древней Греции? Или наши скульптуры — сравнятся ли они со статуями фараона Хефрена или Гермеса? Нынешние барельефы — с рельефами Персеполя или Парфенона? Современные картины — с полотнами ван Эйка или Гольбейна? Коль скоро «основой искусства и цивилизации является устроение порядка взамен хаоса»[173], то спросим себя: не является ли нынешняя живопись обратной заменой порядка на хаос и, соответственно, ярчайшим символом культурного упадка и цивилизационной растерянности всего человечества?История столь безрассудно богата на всевозможные случаи, что практически под каждый вывод можно подобрать подходящий пример. Чем более мы предвзяты в своих рассуждениях, тем более утешительными будут наши умозаключения. Сперва, однако, стоит определиться, что есть прогресс. Если допустить, что он связан с уровнем счастья людей, то дело будет проиграно чуть ли не сразу же. Наша склонность к душевному неравновесию не знает пределов; какие бы трудности мы ни преодолели, какие бы великие идеалы ни реализовали, мы всегда с легкостью найдем причину для глубокой тоски и печали. Есть, пожалуй, какое-то потаенное удовольствие в том, чтобы последовательно искать и находить подтверждения скверности человечества и всей вселенной. Потому довольно глупо брать за основу уровень счастья, ибо тогда любой ребенок опередит взрослого или мудреца, сколь бы учеными те ни были, потому что ребенок всегда счастливее. Возможно ли более объективное определение прогресса? Здесь мы полагаем, что возрастающий контроль над окружающей действительностью и есть прогресс. Пожалуй, такое толкование подойдет как для простейших организмов, так и для человека.