Уроки магии

Однако Мария настояла, чтобы он занял спальню, предназначенную для Фэйт. Самуэль был огорчен, что Марии пришлось помочь ему подняться по ступеням, но он спросил себя, желал ли он возвращения болезни и даже оказался согласен заплатить эту цену, чтобы вновь почувствовать ее объятия. Все внутри болело, словно кости вновь стали стеклянными. Даже легкое прикосновение вызывало боль, и все же он страстно желал, чтобы Мария его обняла: ведь стекло способно гореть, а не только биться. Оказавшись в постели, Самуэль застонал и повернулся лицом к стене. Он ненавидел себя за эту слабость, но у него не было сил даже на то, чтобы снять обувь.

– Тебе следовало давно вернуться домой, – сказала ему Мария. – Ведь болезнь началась не вчера.

Абрахам имел некоторые основания обвинять ее, но костоломная лихорадка – коварная болезнь, которая таится внутри тела человека. Кажется, что ты прогнал ее, а она неожиданно возвращается вновь. Самуэль обнаружил, что его душу успокаивают вещи Фэйт, которые хранились в ее комнате: одеяло, прошитое синими нитками, кукла, что он смастерил для нее.

– Вот она! – сказал он, довольный, увидев куклу. – Ты ее сберегла.

– Конечно, – ответила Мария. – Ведь ты просил меня об этом.

Она отправилась в свой чулан, где хранились лекарственные травы, за высушенными листьями растения тава-тава, чтобы заварить котелок лечебного чая, а когда вернулась, Самуэль уже спал и во сне разговаривал, на этот раз о казни матери. Осужденные были одеты в мешковину, на рубахах и шляпах нарисованы драконы и языки пламени, на шеи накинуты веревки. Их заставляли нести молитвенные четки, зеленые и желтые свечи. Диаса преследовала чудовищная сцена, которую он видел в детстве, и во снах он вновь и вновь оказывался на площади. Дым, поднимавшийся от охваченных огнем тел, был пропитан кровью и горечью. Самуэль слышал голос матери, звеневший в толпе из тысячи человек.

Мария сняла сапоги Диаса, юркнула в постель и прилегла рядом, прижимая к его лбу компресс, кусок холодной влажной ткани. Засунув руку ему под рубашку, Мария обнаружила, что у Самуэля жар и его сердце раскалено докрасна.

– Не покидай меня, – попросил Самуэль, убежденный, что именно она подлинное лекарство, а не горький чай, который Мария заставляла его пить, и не бульон из рыбьих костей, сваренный для восстановления сил.

Она думала, что он говорит во сне с матерью, пока он не обнял Марию, назвав ее по имени. Поцеловав его один раз, Мария уже не могла остановиться, что было неправильно да и опасно, и она это знала. Она обращалась с призывом к нему и одновременно к наложенному ею заклятию.

– Не говори больше и не вспоминай о любви: это что-то другое – моя жизнь, сплетенная с твоей. Ты дома потому, что болен, а не потому, что любишь меня. Тебе надо уехать как можно быстрее, далеко за моря, где ты будешь в безопасности. Это не реальность, а только греза. Я никогда не буду твоей.

Самуэль Диас пытался сбросить одежду, и Мария помогла ему. Он весь горел, она тоже. Бульон на прикроватном столике подождет, да и весь мир тоже. На улице пошел дождь. Мейден-лейн была тихой и зеленой, но все, что происходило за пределами спальни, не имело значения. Скоро и стеганое одеяло стало для них жарким, и они отбросили его прочь. Город оказался таким маленьким, что уменьшился до размеров одной комнаты. Самуэль не закрывал глаз, желая видеть Марию непрерывно. Мир принадлежал лишь ей. Он вспомнил, как она прыгнула с эшафота и их глаза встретились. Он ждал ее под деревьями, весь сосредоточившись на шевелении своих губ, молящих Бога о том, чтобы веревка достаточно истерлась и джутовые волокна разорвались. Когда это случилось, мир словно родился заново.

«Знаешь ли ты, как сильно я хочу тебя, все еще хочу и буду хотеть всегда?»

В маленькой кровати, в комнате под свесом крыши, Мария сказала Самуэлю, что он не должен ее любить.

– Если желаешь жить, – сказала ему Мария, – ты должен держаться от меня подальше. Поэтому я всегда говорю тебе: «Уйди».

– Это единственная причина?

– По правде говоря, ты очень назойлив.

Они оба рассмеялись.

– Как и ты, – сказал он, обнимая ее.

По мнению Самуэля, то, что они делали, не имело значения. Он уже погиб. Какое проклятие могло быть хуже сожжения его матери в Португалии? Если жизнь его кончена, пусть последним, что он увидит, окажется дождь на оконном стекле, белые оштукатуренные стены, черные волосы Марии, падающие на ее плечи, рассвет над Манхэттеном, небо чистейшего темно-синего цвета, небесная синева, которая означала конец ночи любви.

* * *