Уроки милосердия

Молчание повисло между нами, заполняя собой салон арендованной машины. Я вздрагиваю, когда навигатор велит нам поворачивать направо, на шоссе. Лео крутит радио.

— Может быть, музыку послушаем?

Он морщится, когда машину заполняют звуки рока.

— Плохо, что нет проигрывателя с компакт-диском, — говорю я.

— Я все равно не умею с ним обращаться. У меня в машине такого нет.

— Нет проигрывателя? Вы шутите? А на чем вы ездите? На «Жестянке Лизи»?[52]

— У меня «субару». И кассетный магнитофон.

— Они до сих пор существуют?

— Не судите строго. Я старомодный парень.

— Значит, вам нравятся старинные вещи. — Я заинтригована. — Звезды пятидесятых-шестидесятых, «Ширеллз», «Троггс», дуэт «Ян и Дин»…

— Полегче! — восклицает Лео. — Это не старина. Кэб Кэллоуэй, Билли Холидей, Пегги Ли… Вуди Герман…

— Сейчас у вас крышу снесет, — говорю я, настраивая радио.

Льется голос Розмари Клуни[53], у Лео округляются глаза.

— Невероятно! — восклицает он. — Это бостонская станция?

— Это «Сириус ХМ», спутниковое радио. Новейшие технологии. Относительно новые. А еще сейчас снимают кино со звуком.

Лео ухмыляется.

— Я знаю, что такое спутниковое радио. Просто никогда…

— Не думали, что его стоит послушать? Не опасно жить только прошлым?

— Не опаснее, чем жить настоящим и понимать, что ничего не изменилось, — отвечает Лео.

Я вспоминаю бабушку.

— Она сказала, что поэтому и не хотела рассказывать о том, что c ней произошло. Не видела смысла.

— Я не во всем ей верю, — признается Лео. — Ничего не рассказывать потому, что история повторяется, — это своеобразная самозащита, но обычно находятся и другие причины, заставляющие узников концлагерей хранить молчание.

— Например?

— Чтобы защитить свои семьи. На самом деле это посттравматический синдром. Человек, который пережил подобную травму, не может одни эмоции отключить, а другие — нет. Выжившие на войне выглядят здоровыми, но внутри у них эмоциональная пустота. Поэтому у таких людей не всегда получается наладить связь с детьми и своими супругами — или они сознательно не хотят ее налаживать. Они боятся, что кошмары оживут, что они слишком сильно к кому-нибудь привяжутся, а потом его потеряют. В результате их дети вырастают и ведут себя в своих семьях точно так же.

Я пытаюсь, но не могу припомнить, чтобы папа меня сторонился. Однако он не расспрашивал бабушку о прошлом. Может, бабушка щадила его, храня молчание, а он все равно страдал? Неужели эмоциональная холодность передается через поколение? Я прятала свое лицо от людей; нашла работу, которая позволяет мне трудиться по ночам, одной; позволила себе влюбиться в мужчину, который, точно знаю, никогда не станет моим, потому что никогда не верила, что мне повезет и я встречу человека, который будет всегда любить меня. Я прячусь потому, что урод, или я урод потому, что прячусь? Неужели мой шрам — только часть эмоциональной пустоты, спусковой крючок травмы, которая передается по нашему роду?

Я даже не осознаю, что плачу, пока машина неожиданно не сворачивает через три полосы и Лео не останавливается.

— Простите, — извиняется он, припарковавшись у тротуара. В прямоугольнике зеркала я вижу его глаза. — Глупость сказал. Кстати, не обязательно так происходит. Посмотрите на себя, вы родились совершенно нормальной.

— Вы меня совсем не знаете.

— Но хотел бы узнать.

Кажется, такой ответ смущает Лео не меньше, чем меня.

— Держу пари, вы говорите это всем девушкам-истеричкам.

— Ох, вы вычислили мой метод работы!

Он протягивает мне носовой платок. Кто сейчас носит носовые платки? Наверное, те, у кого в машине кассетный магнитофон. Я вытираю глаза, сморкаюсь и прячу этот маленький квадратик себе в карман.

— Мне двадцать пять лет, — говорю я. — Меня уволили с работы. Мой единственный друг — бывший нацист. Моя мама умерла три года назад, а кажется, будто вчера. У меня с сестрами нет ничего общего. У меня был роман с женатым мужчиной. Я отшельница. Пусть лучше мне удалят корень зуба, чем сфотографируют, — выпалила я, так сильно заливаясь слезами, что началась икота. — У меня даже домашнего животного нет.

Лео склоняет голову к плечу.

— Даже золотой рыбки?

Я качаю головой.

— Что ж, многие теряют работу, — отвечает Лео. — Ваша дружба с нацистом может привести к тому, что его депортируют или экстрадируют как военного преступника. Мне кажется, у вас есть о чем поговорить с сестрами. А еще я готов биться о заклад, что мама гордится вами, где бы она сейчас ни была. Фотографии в наши дни так ретушируют, что нельзя верить собственным глазам. А по поводу того, что вы отшельница… — добавляет он, — по-моему, вы легко поддерживаете разговор.

Я минуту размышляю над его словами.

— Знаете, что вам необходимо?

— Проверить реальное положение вещей?

Лео заводит машину.

— Перспектива! — отвечает он. — Черт с ней, с этой гостиницей. У меня есть мысль получше.

***