Уроки милосердия

— До того, как ты узнала, что он нацист? Или до того, как поняла, что на самом деле это означает? — Сейчас он говорит серьезно, без всяких шуток. — Именно поэтому ты должна продолжать притворяться. Потому что знаешь, что на кону.

— А что мне ему говорить? — спрашиваю я.

— Ничего, — советует Лео. — Пусть говорит Джозеф Вебер. Посмотрим, не упомянет ли он какую-нибудь деталь, которая совпадает с рассказом твоей бабушки. Или о которой мы могли бы у нее спросить.

И лишь повесив трубку, уже стоя под струями горячей воды в душе, я понимаю, что у меня нет машины. Она до сих пор в ремонте — ждет, пока ее починят после аварии, — а до дома Джозефа пешком далековато. Я вытерлась полотенцем, высушила волосы, надела шорты и футболку, хотя готова побиться о заклад, что Лео опять будет в костюме, когда появится у меня на пороге. Но если, по его собственным словам, внешний вид — это часть игры, я должна надеть то, что обычно надеваю, когда иду к Джозефу.

В гараже я нахожу велосипед, на который в последний раз садилась, когда училась в колледже. Шины спущены, но я «откапываю» ручной насос, чтобы немного их подкачать. Потом быстро взбиваю тесто и пеку кексы, посыпанные крошкой из песочного теста. Еще горячими заворачиваю их в фольгу, аккуратно укладываю в рюкзак, сажусь на велосипед и еду к дому Джозефа.

Когда я взбираюсь на холмы Новой Англии, сердце бешено колотится, а я размышляю над тем, что рассказала вчера бабушка. Вспоминаю историю детства Джозефа. Эти истории — два скорых поезда, мчащихся навстречу друг другу. Столкновение неизбежно. Я не в силах их остановить, да и помешать этому не могу.

К дому Джозефа я подъезжаю вся в поту и тяжело дыша. Он видит меня и обеспокоенно хмурится.

— С вами все в порядке?

Провокационный вопрос.

— Я приехала на велосипеде. Машина в ремонте.

— Что ж, — говорит он, — я рад вас видеть.

Надо было остаться дома!

Но я гляжу на морщины Джозефа, и они разглаживаются прямо на глазах — и вот передо мной решительный подбородок начальника лагеря, который воровал, лгал, убивал. Я понимаю, что, по иронии судьбы, он получил то, на что надеялся: я верю в его историю. Верю настолько, что не могу стоять — меня вот-вот стошнит.

Ева выскакивает из дома и танцует у моих ног.

— Я кое-что вам принесла, — говорю я.

Лезу в рюкзак и достаю пакет со свежеиспеченными кексами.

— Мне кажется, наша дружба плохо отражается на моей талии, — говорит Джозеф.

Он приглашает меня в дом. Я занимаю свое обычное место за шахматной доской. Джозеф возвращается с кофе для нас двоих.

— Положа руку на сердце, не думал, что вы вернетесь, — говорит он. — То, что я рассказал вам в прошлый раз… слишком сложно понять.

«Даже представить себе не можете насколько!» — думаю я.

— Многие слышат слово «Освенцим» и тут же думают, что ты чудовище.

При этих словах я вспоминаю бабушкиного упыря.

— Я решила, что именно этого вы от меня и добиваетесь.

Джозеф морщится.

— Я хотел, чтобы вы ненавидели меня настолько, что готовы были бы убить. Но я не предполагал, чего это будет мне стоить.

— Вы называли лагерь «Всемирная задница»…

Джозеф прерывисто вздыхает.

— Мой ход, да?

Он подается вперед и забирает мою пешку конем. Он двигается осторожно, медленно. Древний старик. Безобидный. Я вспоминаю, как бабушка рассказывала, что у него дрожала рука, и смотрю, как он убирает мою пешку с деревянной шахматной доски, но все движения настолько прерывистые, что сложно сказать, есть ли у него хроническая травма.

Джозеф ждет, пока я вновь сосредоточусь на доске, и продолжает:

— Несмотря на сегодняшнюю репутацию Освенцима, я считал, что мне со службой повезло. Мне не грозила смерть от русской пули. В лагере был небольшой городок, куда мы ходили обедать, даже посещали концерты. Когда мы так отдыхали, можно было подумать, что никакой войны нет.

— Мы?

— С моим братом, который работал в Четвертой группе — администрации. Он был бухгалтером, я занимал более высокую должность. — Джозеф смел крошки с салфетки на тарелку. — Он подчинялся мне.

Я коснулась слона-дракона, Джозеф издал низкий горловой звук.

— Нет? — спросила я.

Он покачал головой. Тогда я положила руку на широкую спину кентавра — единственный ход, который у меня оставался.

— Значит, вы возглавляли администрацию?

— Нет. Я служил в Третьей группе. Был лагерфюрером СС.

— Вы были главным начальником фабрики смерти, — прямо заявляю я.

— Не главным, — поправил Джозеф. — Но среди высшего командования. Кроме того, я понятия не имел, что происходит в лагерях, пока не попал туда в сорок третьем году.

— И вы думаете, я в это поверю?

— Я рассказываю только то, что знаю. Моя работа не была связана с газовыми камерами. Я надзирал за живыми узницами.

— Вам приходилось их отбирать?

— Нет. Я присутствовал при прибытии составов, но отбирать — это была обязанность врачей. Я в основном прогуливался неподалеку. Наблюдал со стороны. Просто присутствовал.

— Надзиратель… — произношу я, и от этого слова во рту становится горько. — Смотритель за непокорными.

— Вот именно!

— Я думала, вас ранило на фронте.