Уроки милосердия

– Не спрашиваю о самом таинстве, как оно происходит для человека, который исповедуется. Я хочу знать, как поступает священник: выслушивает ужасы, от которых его воротит, а потом просто прощает?

Мэри садится рядом со мной на деревянную скамью. Солнце уже опустилось так низко, что все на вершине холма окрасилось багрянцем и золотом. Я гляжу на эту красоту, и холод в животе чуть отступает. Конечно, в мире существует зло, но его уравновешивают вот такие мгновения.

– Знаешь, Сейдж, Иисус не учил нас всех прощать. Он говорил: подставь левую щеку, если ударили по правой, но только если ударили тебя одного. Даже в молитве ко Всевышнему четко сказано: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим». Нашим, а не чужим. Иисус учит прощать то зло, которое совершили по отношению лично к тебе, а не то, которое совершено по отношению к другим. Но большинство христиан неверно толкуют эти слова: считают, что быть настоящими христианами – значит прощать все грехи и всех грешников.

– А если зло, совершенное по отношению к другому, косвенно затронуло и тебя? Или близкого тебе человека?

Мэри складывает руки на груди.

– Я рассказывала тебе, что ушла из монастыря, но никогда не говорила, почему туда пришла, – говорит она. – Моя мама сама воспитывала троих детей, отец нас бросил. Я была самая старшая, тринадцати лет. Я так сильно негодовала, что иногда просыпалась среди ночи с металлическим привкусом злобы во рту. Мы не могли позволить себе покупать бакалею. Телефона у нас не было, и света тоже не было. Мебель за проценты по кредиту забрал банк, а братья мои носили штаны, из которых давно выросли, потому что мы не могли купить новую школьную форму. А мой отец отдыхал с новой подружкой во Франции. Поэтому однажды я пошла к своему священнику и спросила, что мне сделать, чтобы унять злость. Я ожидала, что он ответит: «Найди работу. Выплесни свои чувства на бумагу». Но вместо этого он велел мне простить отца. Я уставилась на него, как на безумца. «Я не могу, – призналась я. – От моего прощения его предательство станет не таким ужасным».

Я не свожу взгляда с лица Мэри, пока она говорит.

– Священник ответил: «Он поступил неправильно. Он не заслуживает твоей любви. Но заслуживает твоего прощения, потому что иначе злоба будет расти у тебя в сердце, как сорняк, пока не задушит. Единственный человек, который страдает, пока копишь всю эту ненависть, – ты сама». Мне было всего тринадцать, я еще мало что смыслила в жизни, но поняла одно: если в религии столько мудрости, я хочу стать ее частью. – Мэри поворачивается ко мне лицом. – Не знаю, что тебе сделал тот человек, и не уверена, что хочу это знать. Но ты прощаешь не ради другого, ты делаешь это ради себя. Есть хорошая поговорка: «Ты не такая важная птица, чтобы постоянно думать о тебе». А еще говорят: «Не стоит жить прошлым. Я достойна жить будущим».

Я думаю о бабушке, чье молчание достигло именно этой цели.

Хорошо это или плохо, но Джозеф Вебер – часть моей жизни, истории моей семьи. Неужели единственный способ вычеркнуть его – сделать то, о чем он просит; казнить его за то, что он сделал?

– Мои советы помогли? – спрашивает Мэри.

– На удивление, да.

Она хлопает меня по плечу.

– Идем со мной, я знаю местечко, где можно выпить чашечку вкусного кофе.

– Я, наверное, задержусь тут ненадолго, полюбуюсь закатом.

Она смотрит на небо.

– Не вижу препятствий.

Я смотрю Мэри вслед, когда она спускается по ступеням, пока ее силуэт не исчезает из виду. Уже стемнело, очертания рук кажутся смазанными, как будто мир приоткрывает мне тайну.

Я снимаю с краю ведра похожие на увядшие лилии перчатки Мэри. Свешиваюсь через ограждение сада Моне и срезаю несколько стеблей аконита. На фоне бледных перчаток Мэри сине-черные лепестки напоминают стигматы – еще одни рубцы, появление которых невозможно объяснить, как ни старайся.

Предать человека можно множеством способов.

Можно шептаться у него за спиной.

Можно намеренно обманывать.

Можно отдать его врагам, когда он доверяет тебе.

Можно не выполнить обещание.

Вопрос в одном: когда совершаешь такие поступки, не предаешь ли ты самого себя?

Джозеф открывает дверь и тут же понимает, зачем я пришла.

– Сейчас? – спрашивает он.

Я киваю. Он мгновение стоит, вытянув руки вдоль тела, не зная, что делать.

– В гостиной, – предлагаю я.

Мы садимся друг напротив друга, между нами шахматная доска с аккуратно расставленными для новой партии фигурками. Ева с пончиком ложится у его ног.

– Собаку заберете? – спрашивает он.

– Да.

Он кивает, складывает руки на коленях.

– Вы знаете… как?

Я киваю и лезу в рюкзак, который везла на спине, пока ехала сюда в темноте на велосипеде.

– Я должен кое в чем признаться, – говорит Джозеф. – Я обманул вас.

Мои руки замирают на «молнии».

– То, что я рассказал сегодня утром… не самое страшное мое преступление, – произносит он.

Я жду продолжения.