Уроки милосердия

– Назад? – эхом повторяю я.

– Мне необходимо написать служебную записку, чтобы помощник генерального прокурора удовлетворил ходатайство и началась официальная процедура, выпустили пресс-релиз. А потом, обещаю тебе, Джозеф Вебер умрет, – говорит он. – Сгниет в тюрьме.

Женевра, историк, прилетает в Бостон, а не в Манчестер, потому что ближайший рейс оказался до Бостона. Это означает, что Лео понадобится пять часов, чтобы съездить туда и обратно и привезти свою помощницу. Он уверяет, что его это нисколько не смущает. По пути он посвятит ее во все подробности дела.

Я стою у Лео за спиной, смотрю, как он завязывает галстук перед зеркалом в ванной комнате.

– Потом, – продолжает объяснять Лео, – я отвезу ее в «Мариотт». Насколько я помню, там довольно удобные кровати.

– Ты намерен и сам там остаться?

Он замолкает.

– А тебе этого хотелось бы?

В зеркале мы похожи на современных американских готов.

– Я подумала, что ты, возможно, не захочешь, чтобы она знала обо мне.

Он заключает меня в объятия.

– Я хочу, чтобы она знала о тебе все-все. Начиная с того, какой из тебя получился шикарный двойной агент, и заканчивая тем, как ты в душе отрываешься под Джона Мелленкампа и перевираешь слова песен.

– Я не перевираю…

– Там нет слов: «…выбрось все эти книги о Барби». Можешь поверить мне на слово. Кроме того, Женевре все равно придется с тобой познакомиться, когда мы в Вашингтоне будем ходить после работы ужинать…

Я не сразу понимаю, о чем он говорит.

– Я не живу в Вашингтоне.

– Это формальности, – смущенно говорит Лео. – В округе Колумбия тоже есть булочные.

– Это просто… неправильно, Лео.

– Ты передумала? – Он замирает. – Я твердо решил. На сто сорок процентов. Я точно знаю. Я только-только нашел тебя, Сейдж. И не хочу потерять. Всегда неплохо знать, чего ты хочешь, и стремиться к этому. Однажды через много лет мы будем читать пресс-релиз о Райнере Хартманне и рассказывать нашим детям, что мама с папой влюбились друг в друга благодаря военному преступнику. – Он смотрит мне в глаза. – Никак не можешь сделать решительный шаг?

– Я не говорила о переезде. Хотя вопрос все еще открыт…

– Знаешь, скажу так: если здесь найдется работа в Министерстве юстиции, перееду я…

– Я говорю о Джозефе, – перебиваю я. – Все это как-то… неправильно.

Лео берет меня за руку, выводит из ванной и усаживает на край кровати.

– Тебе тяжелее, чем мне, потому что ты знала его другим человеком – до того, как выяснила, что это Райнер Хартманн. Но разве ты не этого хотела, нет?

Я закрываю глаза.

– Уже не помню.

– Тогда позволь мне напомнить. Если Райнера Хартманна депортируют или даже экстрадируют, об этом расскажут в новостях. Громко. Все об этом узнают – и не только в этой стране, но и далеко за ее пределами. Мне хочется думать, что, может быть, в следующий раз, когда кто-то соберется совершить что-то ужасное – например, солдат, которому будет отдан приказ совершить преступление против человечества, – вспомнит эту статью в газете о нацисте, которого арестовали, хотя он девяностопятилетний старик. Возможно, в ту секунду он поймет: если выполнить приказ, правительство Соединенных Штатов или любой другой страны будет преследовать его до конца жизни, куда бы он ни убежал, как бы хорошо ни спрятался. И, может, он задумается: «Мне придется всю жизнь оглядываться, как этому Райнеру Хартманну». Поэтому вместо того, чтобы выполнять приказ, он решительно ответит: «Нет!»

– Разве не имеет значения то, что Джозеф жалеет, что не остановился?

Лео смотрит на меня.

– Важно только то, что он совершил, – отвечает он.

Когда я приезжаю, то застаю Мэри в гроте. Я вся липкая от пота: воздух настолько влажный, что, кажется, конденсируется на коже. Такое впечатление, что вместо гемоглобина в крови у меня кофеин, – такая я нервная.

Мне нужно многое успеть до приезда Лео.

– Слава Богу, ты здесь! – восклицаю я, взобравшись наверх.

– Из уст атеистки эти слова дорогого стоят, – отвечает Мэри. Увидев ее при таком освещении, любой художник сошел бы с ума: пальцы в перчатках пурпурного, розового и цвета электрик – как шалфей, который она вырывает. – Я пыталась до тебя дозвониться, узнать, как себя чувствуешь и вообще, но ты не отвечаешь на сообщения.

– Знаю, я все получила. Просто была очень занята…

– С тем парнем?

– Откуда ты знаешь? – удивляюсь я.

– Милая, любой, кто присутствовал на похоронах, а потом на поминках, и у кого есть хотя бы две извилины, заметил бы это. У меня только один вопрос. – Она поднимает голову. – Он женат?

– Нет.

– Тогда он мне уже нравится! – Она снимает садовые перчатки и вешает их на край ведра, в которое собирает сорняки. – И что это за срочность?

– Мне нужно задать вопрос священнику, – объясняю я, – а ты к ним ближе всех.

– Не знаю, то ли это должно мне льстить, то ли стоит поискать себе нового парикмахера.

– Речь идет об исповеди…

– Это таинство, – отвечает Мэри. – Даже если бы я и могла накладывать епитимью, ты все равно не католичка. Нельзя исповедаться и смыть с себя все грехи.

– Речь не обо мне. Меня попросили о прощении. Но грех очень, очень большой.

– Смертный грех?

Я киваю.