Уроки милосердия

Когда пришло время складывать буханки в корзины и отправлять на улицу Якуба, вдруг, впустив трепещущий язычок холодного воздуха, дверь открылась и в булочную вошел Рувим. Руки он держал в карманах, а подбородок прятал в обмотанном вокруг шеи шарфе.

– Рувим! – воскликнула я.

Внутри все похолодело. Если Рувим здесь, то только для того, чтобы сообщить нам что-то ужасное!

Он покачал головой.

– Без изменений, – сказал Рувим. – Бася и бабушка дома с Меиром. – Он повернулся к отцу. – Чего мне без толку там сидеть?

– Тогда хватай корзину, – велел отец, сжимая его плечо.

Мы с Рувимом и остальными работниками пекарни принялись укладывать хлеб в корзины, снимая его с полок, где он остывал. Работа изнурительная – уложенный плотно в корзину хлеб весил больше, чем казалось. Я потащила корзину к тележке, которая стояла у главного входа в булочную. На противоположной стороне улицы сгрудились трое ребятишек. Они дрожали, но продолжали, притопывая, стоять в снегу. Они вдыхали запах хлеба и муки – а это лишь немногим хуже, чем есть хлеб!

Когда тележка была наполнена, двое работников покрепче впряглись в нее, а отец начал толкать. Он махнул мне рукой, чтобы я шла рядом, потому что ни на что другое сил у меня не было.

– Ой! – воскликнула я, вспомнив, что оставила на стуле в булочной шарф. – Я сейчас.

Я вбежала в булочную и увидела Рувима. Он как раз расстегнул пальто и спрятал под одежду буханку.

Наши взгляды встретились.

Кража хлеба – преступление. Как и любые спекуляции едой. Но время от времени люди продавали свои порции на черном рынке, обычно по трагической необходимости.

– Минка, – спокойно сказал Рувим, – ты ничего не видела.

Я кивнула. Потому что если бы я «сдала» Рувима отцу, он бы посмотрел на это по-другому. А если Рувима поймают на том, что он менял хлеб, и узнают, что отец принимал участие в краже, его тоже могут наказать.

Тележка со скрипом двигалась по улице Якуба, над корзинами вился парок и щекотал нам ноздри. Рувим исчез. Вот только что он шел рядом со мной, а в следующее мгновение исчез. Отец ничего не сказал, и я не удивилась: наверное, он уже знал то, что я пыталась от него утаить.

Я обманула отца, сказав, что должна отдать Даре ее книгу, и мы договорились встретиться с ним дома до наступления комендантского часа, а сама направилась в ту часть города, где между ворами и перекупщиками происходили сделки. Я надеялась перехватить Рувима, пока он не наделал глупостей. Наступили сумерки, небо посерело и слилось с булыжной мостовой, и уже трудно было отделить реальное от воображаемого. В полумраке скользили отчаянные, готовые обменять еду, драгоцености, душу…

Найти мужа Баси не составило труда – рыжая борода и буханка хлеба, завернутая в коричневую бумагу.

– Рувим! – окликнула я. – Подожди!

Он поднял на меня взгляд, как и человек с пустыми черными глазами, который брал у него пакет.

Вот только что пакет был здесь, а в следующий миг уже исчез, скользнул в складки ветхого пальто покупателя.

– На что бы ты ни решился, – взмолилась я, хватая Рувима за руку, – остановись! Бася не одобрила бы…

Рувим отмахнулся от меня:

– Минка, ты еще ребенок. Ничего не понимаешь.

Но я уже выросла. В этом гетто детей вообще не осталось. Нам пришлось повзрослеть. Даже малыш Меир уже не был ребенком, потому что он не помнил другой жизни.

– Избавься от девчонки, – прошипел мужчина, – или сделка не состоится.

Я не обращала на него внимания.

– Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?

Рувим, который поцеловал меня в лоб в тот вечер, когда обручился с Басей, и признался, что всегда хотел иметь младшую сестру; который на мой прошлый день рождения разыскал для меня экземпляр сказок братьев Гримм на немецком языке; Рувим, который пообещал лично беседовать со всеми мальчиками, назначающими мне свидание, – тот самый Рувим толкнул меня так сильно, что я упала.

Мои шерстяные колготы порвались. Я села, потирая оцарапанную о мостовую коленку, и в это мгновение заметила, как мужчина вложил в ладонь Рувима маленький коричневый пакет.

В то же мгновение раздался выстрел, свист, и их окружили трое солдат.

– Минка! – крикнул Рувим и швырнул пакет мне.

Я поймала его как раз в тот момент, когда Рувима повалили на землю и прикладом винтовки ударили в висок. Я бросилась бежать.

Я не останавливалась – даже когда добежала до моста на улице Зжерской, даже когда поняла, что никто из солдат меня не преследует. Я ворвалась в дом, упала в мамины объятия и, рыдая, рассказала ей о Рувиме. Стоявшая в проеме двери Бася, баюкающая Меира, закричала.

И только тогда я вспомнила о пакете, который крепко сжимала в руках. Я вытянула руку, и мои пальцы раскрылись, как лепестки розы.

Мама разрезала бечевку кухонным ножом. Вощеная бумага упала, внутри обнаружился крошечный пузырек с лекарством.

«Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?» – вопрошала я.

Жизнь сына.

Информация в гетто распространялась, как плющ: вилась, переплеталась, время от времени расцветала невероятным цветом. Именно по слухам мы узнали, что Рувима посадили в тюрьму. И хотя Бася каждый день ходила к нему на свидание, ее не пускали.