Уроки милосердия

– Ничего не обещаю, – сказала она и направилась к закрытой двери.

На ней были шелковые чулки, которые удивили меня. Я не могла дождаться, когда же смогу рассказать Даре, что видела еврейку, которая выглядела не хуже, чем немецкая дама. Она постучала, и через мгновение я услышала низкий рокот из-за двери – позволение войти.

Секретарша оглянулась на нас и скользнула внутрь.

– Что ты будешь ему говорить? – прошептала Бася.

Мы решили, что переговоры буду вести я. Бася пришла как верная жена, но она боялась, что из-за своего косноязычия не сможет объяснить цель прихода.

– Я еще даже не знаю, попадем ли мы к нему, – ответила я.

У меня был план. Я хотела попросить старосту освободить Рувима хотя бы на время, чтобы на следующей неделе он смог отпраздновать с женой годовщину свадьбы. Это будет выглядеть как проявление настоящей любви, и если староста Румковский любил кого-нибудь, он в глазах своего народа станет адвокатом такой любви.

Двери распахнулись, к нам вышла секретарша.

– У вас пять минут, – заявила она.

Мы шагнули вперед, но секретарша схватила меня за руку.

– Она может войти, ты – нет.

– Но… – Бася растерянно оглянулась через плечо.

– Умоляй его, – подстегнула ее я. – Падай на колени.

Бася вздернула подбородок и шагнула в кабинет.

Секретарша села и начала печатать. Я нервно переминалась посреди приемной. Полицейский встретился со мной взглядом и отвернулся.

Через двадцать две минуты после того, как моя сестра ступила в личный кабинет еврейского старосты, она оттуда вышла. Ее блузка сзади выбилась из-за пояса. От красной помады, которую я взяла у Дары, осталось лишь пятнышко в левом уголке рта.

– Что он сказал? – выпалила я, но Бася схватила меня за руку и потащила из приемной Румковского.

Как только мы оказались на улице и горький ветер растрепал наши волосы, я опять пристала к сестре с вопросами. Бася отпустила мою руку, согнулась, и ее вырвало прямо на булыжную мостовую.

Я убрала волосы с ее лица. Решила, что это значит, что ей не удалось спасти Рувима. Именно поэтому я удивилась, когда через мгновение Бася повернулась ко мне – ее лицо было мертвенно-бледным, заострившимся, но глаза сияли.

– Его не отправят в Германию, – сообщила она. – Староста обещал, что отправит его в рабочий лагерь в Польше. – Бася схватила мою руку и сжала. – Я спасла его, Минка. Я спасла мужа!

Я обняла сестру, она обняла меня в ответ, но потом отстранилась.

– Маме с папой о том, что мы ходили сюда, рассказывать нельзя, – предупредила она. – Пообещай мне.

– Но они захотят узнать, как…

– Они решат, что Рувим сам договорился, – настаивала она. – Они не должны знать, что мы в долгу у старосты.

Это правда. Я достаточно наслушалась, как отец ворчит по поводу Румковского, чтобы понять: он не захочет быть обязанным этому человеку.

Ночью, когда Меир спал между нами, я услышала, что она тихонько плачет.

– Что случилось?

– Ничего. Все в порядке.

– Ты радоваться должна. С Рувимом все будет хорошо.

Бася кивнула. Я видела ее профиль, освещенный серебристым светом луны, – как будто статуя. Она посмотрела на Меира, коснулась пальцем его губ, как будто призывая его молчать либо запечатывая их поцелуем.

– Бася, – прошептала я, – как тебе удалось убедить старосту?

– Как ты и советовала. – Слеза скользнула по ее щеке, капнула на простыню. – Упала на колени.

* * *

Когда Рувима отослали в трудовой лагерь, Бася с сыном переехали к нам. Как в былые времена, мы с сестрой спали вместе, но сейчас между нами, как маленькая тайна, спал мой племянник. Меир учился распознавать цвета, звуки, которые издавали домашние животные, – раньше он видел их только на картинках. Мы постоянно твердили о том, какая он загадка, как Рувим будет гордиться сыном, когда вернется домой. Мы говорили так, словно этот день может наступить завтра.

Рувим не писал, и мы придумывали для него всяческие оправдания. Он слишком устал, слишком занят. У него нет доступа к бумаге и карандашам. Почтовая служба фактически перестала существовать. Только у Дары хватило смелости сказать вслух то, о чем все думали: может, Рувим не писал потому, что его уже нет в живых?

В октябре 1941 года мы с Дарой отравились едой. В этом не было ничего удивительного, учитывая качество пищи, – странно, что этого не произошло раньше. Мы оказались достаточно крепкими, чтобы после двух дней непрерывной рвоты встать с постели, но к тому времени уже потеряли работу курьерами.

Мы явились на площадь Лютомирскую, чтобы получить новую работу. Впереди в очереди стоял мальчик, ходивший с нами в одну школу. Его звали Арон, он насвистывал в классе во время экзамена и постоянно нарывался на неприятности. Между передними зубами у него была щель, и он был настолько высоким, что ходил сгорбившись: человек – вопросительный знак.

– Надеюсь, меня отправят куда угодно, только не в пекарню, – заявил Арон.

Я ощетинилась.

– А что не так с пекарней? – спросила я, думая об отце.

– Ничего, просто в пекарне слишком хорошо, так не бывает. Будто чистилище. Слишком жарко зимой, а вокруг еда, которую трогать нельзя.