Уроки одного рассказа Иона Друцэ

Друцэ постоянно подчеркивает зависимость духа человека от тела природы. Рассказывая о живших в Трезворах детях — дебилах, лишенных разума и души, он пишет о том, что на истощенной, отравленной ядохимикатами земле «погибают леса и реки. Вместе с окружающей природой стала закатываться и наша (народа. — Н. Г., Д. Е.) звезда».

Видимо многих читателей, особенно у нас в Молдавии, увлечет публицистическая направленность «Самаритянки», но и она не выражает пафоса рассказа. Понимая, что состязание с чистой и откровенной публицистикой не входило в намерение Друцэ, мы считаем необходимым предупредить возможные толкования «Самаритянки» на уровне Факта. Ведь рассказ значительно уступает в подробности и глубине любому историческому эссе на ту же тему, более того, на фоне торжеств, посвященных 1000-летию крещения Руси, вовсе выглядит «рассказом к дате». Но «Самаритянку» и нечего сравнивать с публицистикой, а рассказ о монастыре прочитывать, как Факт. Друцэ поставил перед собой другую задачу.

В структуре «Самаритянки» образна «быль» (Дело) — тот центр, к которому стремятся силы легенды и истории. Главным носителем и выразителем пафоса «Дела» является сама Майка. То, что монашка вся дана живописно-пластическими средствами; что ее нравственная, духовная, душевная сила устремлена во вне к другим людям к миру — и раскрывается в действии, в поступке, в деле; что нам не даны чувства Майки, ее мысли, оценки; то, что Майка — едва ли не первая молчальница во всей не только молдавской, но и современной советской литературе; что она безропотно, бессловесно принимает жизнь и исполняет свой подвиг; что она сохраняет «дух божий», дух «храма», т. е. дух человечности и любви через сохранение «тела» храма и земли (глубоко символично, что тогда как обычно монашки уходят в монастырь, чтобы спасти свою душу, оставив тело свое в неприкосновенности, Майка рожает в монастыре двух малышей, и так приходит в семью счастье); то, что Майка врачевала души алкоголиков, живших в Трезворах, прежде всего своим существованием рядом с ними и вместе с ними (поэтому не мудрость Майки, не поучение, не молитва ее, а факт, что она в праздники «не ушла за холмы к тем, кто праздновал и веселился», указывал «на то, что бог все-таки существует» (разрядка наша. — Н. Г., Е. Д.); важно наличие, реальность бога, а не взаимопонимание, общение с ним), — словом, не только тема, но и художественные средства, кровь и плоть рассказа утверждают Дело «быль», свидетельствуют наиболее глубоко и принципиально об эстетической и общественной позиции Друцэ.

Лично для нас наиболее важный не только нравственный, но и политический урок рассказа Друцэ не в рассуждениях писателя о двух началах в человеке, не критика левацких теории «непрекращающейся классовой борьбы», а то, что Майка была, хоть в условиях чиновничьих выходок и произвола это было невозможно, что Трезворы есть, существуют, живы, что их стены целы и неколебимы до сих пор, когда развеивается пепел времянок и стынет след временщиков.

С радостью укрепляющейся надежды мы отмечаем для себя, что Слову, мысли, родившейся «в таинственных глубинах управления», противопоставлены в рассказе заведенный веками лад (так что Майке не нужно ничего нового выдумывать, измысливать), образ жизни, не устав, а дело служения человеку и земле.

Вот и последняя фраза «Самаритянки» подтверждает наш вывод, сделанный на основе анализа композиции и структуры образа рассказа: признательность писателя Майке, его любовь и благодарность к ней, высшее напряжение и выражение чувств — бессловесны, они обнаруживают себя в жесте: «Низко кланяюсь тебе, Майка, и целую святые руки твои», — так заканчивает Друцэ свой рассказ. Здесь нет и не надо слов.

Но как бы ни близка была лично нам эта тенденция в рассказе Друцэ, сколь ни ценно ее художественное новаторство само по себе, сколь ни близко совпадала она со столь очевидной наконец для нас и столь жизненно необходимой всем нам общественно-политической тенденцией — достижение реального, действительного социализма, укрепление социалистической практики, воплощение, претворение в жизнь и плоть народных чаяний, мы должны признать, что и она не охватывает целиком содержательного целого рассказа.

Стихия Дела, доминируя в рассказе, тем не менее не ассимилирует иные стихии, тяготея к «были», «легенда» и «история» не сводятся, не растворяются в ней, сохраняют собственную ценность и поэзию. Все-таки Слово в «Самаритянке» противостоит не только Делу, но и ложному слову, а служение Майки — не только бездушию псевдомарксистов, и псевдоматериалистов, но и служению отцов Георгиев, их служению «особым чинам», их чинопочитанию.