Уроки русского. Роковые силы

Вад. К. С моей точки зрения, именно идеократическая сущность России обернулась такой великой силой. Видите, с одной стороны — необыкновенные взлеты, победы, с другой — столь же необыкновенной силы крушения и падения. Поэтому, когда я говорю об идеократичности России, я вовсе не ставлю вопрос: хорошо это или плохо? Это своеобразие России.

Я готов восхищаться упорядоченной, законной, законопослушной жизнью европейских стран — кстати, многие русские, попадая туда, восхищались и завидовали, и любовались ими, в особенности сейчас… И опять-таки можно восхищаться особой твердостью, прочностью этих самых азиатских обычаев, которые дают им огромные преимущества. Но тут ничего не поделаешь. Есть своеобразие нашей страны.

Вик. К. Появится в газете эта беседа — и сразу вполне предсказуемые отклики: ну опять «умом Россию не понять, аршином общим не измерить»…

Вад. К. Что же поделаешь, коли так оно и есть. Должен вам признаться, что я не разделяю не только западничества, но в равной мере и славянофильства. Поскольку славянофильство исходит из того, что вот существует европейская цивилизация как бы в двух своих руслах — романская и германская, и мы рядом с ними должны поставить славянскую цивилизацию. Но разве сегодня не очевидно, что та граница, которая проходит через западные пределы России, гораздо больше отделяет нас от западных славянских народов, чем связывает, допустим, единство происхождения? Они все-таки люди европейские.

Мне как-то пришлось — и я до сих пор с интересом и любопытством это вспоминаю — лет десять назад давать интервью чешскому и польскому изданиям почти одновременно. То есть через короткий промежуток времени разговаривал с польским и чешским журналистами. И вот я осмелился, хотя это, конечно, могло прозвучать как-то обидно, — но я сказал, что перед вашими странами стоит вечный такой выбор: кем вы хотите быть — передним крыльцом России или задним двором Европы? И, вы знаете, оба собеседника мои в конце концов признались, что да, они хотят быть задворками Европы, а не передним крыльцом России. Они это больше ценят.

Я стою, как вы, вероятно, поняли, на евразийской точке зрения. То есть я понимаю Россию как Евразию, которая представляет собой субконтинент, в какой-то степени соединяющий европейские и азиатские черты. Но это, конечно, слишком упрощенное, слишком примитивное толкование. Евразийство — это вовсе не европейское плюс азиатское, это третий феномен, который выработался на почве и того, и другого, но стал совершенно особенной реальностью, которую уже никак нельзя разделить на европейское и азиатское.

Есть люди, считающие себя истинно русскими людьми, которые крайне отрицательно относятся к евразийской идее. Дескать, к чему ведет эта идея? К какому-то абсолютному растворению. И получается, что Россия — это русские плюс тюрки, и в этой неопределенности все должно потонуть, не говоря уже о том, что некоторые люди нерусского происхождения, из нерусских республик, считают, что они должны стать центром Евразии, а это между тем совершенно неверно.

Истинно евразийский народ — только один русский. Я опять-таки подчеркиваю: это вовсе не значит, что он тем самым получает какое-то преимущество, какое-то превосходство. Одновременно есть и минусы. Действительно, есть некоторая размытость, неопределенность, аморфность, порождаемая той самой евразийской сутью. В конце концов получается, что русский народ — это как бы некая стихия, можно сказать, электромагнитное поле, попадая в которое другие народы становятся тоже евразийскими.

И в высшей степени закономерно, что в русском языке единственное название народа — «русские» — имя прилагательное, в то время как другие, от молдаван до чукчей, — все имена существительные.

Вик. К. Неужели это так?

Вад. К. Представьте, да. Француз, испанец, англичанин, швед, поляк… Ну кто еще? Китаец, египтянин, мексиканец… Да все — существительные! Кроме русского. Мне могут сказать: это просто случайность. Но нельзя забывать, что язык, основной фонд языка (я не говорю о каких-то жаргонах) — это нечто такое, что создается в деятельности, продолжающейся тысячелетия, и это деятельность, в которой участвуют миллионы людей! И это настолько отшлифовано, настолько, если хотите, закономерно — появление, окончательное оформление слова, что надо признать поистине удивительной и отнюдь не случайной вот такую выделенность русских, которых называют именем прилагательным. Как будто этим самым определено, что они могут приложиться к столь гигантской территории. Кстати, это дает основание употреблять словосочетание, которое вообще-то невероятно — русский татарин, русский мордвин, русский еврей, русский грузин… Ну кто такой Багратион, как не русский грузин?

Можно, конечно, сказать: американский немец, американский еврей, американский француз. Но тут речь идет о другом. Американец — не значит народ, это обозначает страну. Это совсем другое дело.

Вик. К. Скажите, в самом деле, это единственный факт, когда народ называется именем прилагательным?