Уроки русского. Роковые силы

Вад. К. Однако согласитесь, многое, что иногда приписывают Солженицыну, — это результат его перетолкования. Вот я же привел цитаты, о чем и как он говорил. Можно бы и еще немало привести. Вы заметили, что он о центральном планировании говорит как о своего рода спасении? А есть у него и такая мысль: главное для России, как и для всего мира, — самоограничение. Но я всегда готов сказать: социализм — это и есть самоограничение!

Вик. К. В том-то и дело! Полностью с вами согласен. Но он-то этого не говорит и не признает. Больше того, я поражаюсь вот еще чему. Свой труд «Как нам обустроить Россию?», написанный в 1990 году, он начинает широко известными словами: «Часы коммунизма — свое отбили. Но бетонная постройка его еще не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами». Теперь, в 1998-м, в новой своей работе «Россия в обвале», он свои те слова преподносит тоже как сбывшееся пророчество. Дескать, вот я же предупреждал — так и вышло: расплющились под развалинами коммунизма. То есть в нынешних бедах не те виноваты, которые рушили, а опять — коммунизм: больно тяжелая, видите ли, его постройка!

Меж тем надо бы ему, мудрецу, подумать: коли тяжелая — стало быть, есть в ней, в этой постройке, какое-то содержание, а не просто «черная дыра». Да и уже тогда было многим очевидно, что рушится (вернее — рушат!) не только коммунизм, а государство! Неужто не видел он этого из своего «прекрасного далека»? Если не видел, то какой он тогда мудрец. А если видел, но не остерег, не попытался своим авторитетом хоть в какой-то мере остановить, притормозить тот безумный процесс, который, говоря горбачевским словом, пошел и все очевиднее нес страну к обвалу, — тогда что это с его, Солженицына, стороны?

Он продолжал инерционно клеймить коммунизм да взялся еще рассуждать о земстве как главном пути нашего спасения и о том, каким образом «лучше» расчленить Советский Союз. Кстати, в новой его книге вся конструктивная программа по сути сводится опять только к земству…

Вад. К. Наивно сегодня так на земство уповать. Совершенно изменились условия по сравнению с началом века.

Вик. К. Не в подобной ли наивности да еще и в некотором лукавстве автора причины того, что книга многих разочаровала? До сих пор тираж не разошелся, хотя — всего 5 тысяч!

Вад. К. Я уже говорил, что книги сейчас вообще мало покупают. А ведь было у нас личных библиотек больше, чем во всех остальных странах мира, вместе взятых! Причем не только у интеллигенции. Я знаю рабочих, собравших богатейшие личные библиотеки.

Вик. К. Хотя бы это он признал как достижение советских лет. Мне объяснил, что книга неважно расходится, разрушением единого культурного пространства. Значит, вот и культурное пространство у нас было. Почему же он, пережив в разное время такие глубокие перемены в себе, останавливается перед тем, чтобы признать: да, за 70 советских лет было сделано немало нужного и ценного для страны?

Вад. К. Создав, если хотите, свой мир, он стал как бы его пленником. По-моему, это даже не столько вина, сколько беда, что человек не может выйти за пределы какого-то своего мира. Вот он создал «Архипелаг ГУЛАГ»…

Давайте, Виктор Стефанович, кроме всего прочего, учтем, что человек уже завершает восьмой десяток. Трудно в таком возрасте столь резко меняться.

Вик. К. Однако вы сами отмечали, что взгляд на происходящие в России «реформы» и их оценку он все-таки изменил. Вот Шафаревич, тоже говоря мне об этом, подчеркнул как раз: в его-то возрасте!

Вад. К. Правильно. Ведь речь же идет о человеке, а не о каком-то высшем существе. И сказать вдруг сразу: братцы, знаете, все, что я написал, — очень односторонне и вообще надо пересмотреть… Это очень трудно всегда, а на восьмом десятке — тем более.

Поэтому я согласен с Игорем Ростиславовичем: уже факт, что он сумел более или менее объективно взглянуть на происходящее у нас с 1991 года, много значит. А заставить его думать так, как мы думаем, — этого мы же не можем…

…Декабрь 1998 г.

Глава четвертая. Правда о Великой войне и нашей победе

Пречистый лик победы

Завершается век. Истекает тысячелетие. Совсем скоро, перешагнув незримый рубеж, мы уже будем говорить о нынешнем веке: прошлый двадцатый.