Уроки русской любви

Когда я смотрю на удивительную старую фотографию группы “Амур и Психея” в Летнем саду, у меня тут же в голове возникают образы Раскольникова и Сонечки Мармеладовой – питерских Амура и Психеи. В историю мирового духа затесался рассказик одной выжившей из ума старушонки и все в ней определил – повесть об Амуре и Психеи, о Любви и Душе, это повесть о преступлении и спасении через наказание. Старуха, ее нам рассказавшая, была пьяна и плела о том, о чем пьянчужкам болтать свойственно: о несчастьях души. О том, как душенька человеческая, бедненькая, маленькая, голенькая, слонялась по миру, жестокому, безжалостному, лишения терпела, побои и надругательства, оскорбления и унижения, все перенесла, все преодолела и упокоилась наконец на веки вечные на небесах голубых, в кущах райских, в покое, довольстве и в счастье. Был жаркий и солнечный день, и была середина второго нашей с вами эры века; слушателями рассказа были пленная девушка, слезами обливающаяся, да осел, который, стоя неподалеку, жалел, что нет при нем табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть. Странная эта компания из старухи и двух ее слушателей разместилась перед входом в пещеру, логово бандитов, и чудный пейзаж расстилался вокруг – дело происходило в горах Фессалии, страны прекрасной и дикой, населенной по большей части все ведьмами да разбойниками. Принадлежала Фессалия Римской империи, управляемой в то время Титом Аврелием Фульвием Бойнием Аррием Антонином, известным под именем Антонин Пий, то есть Антонин Благочестивый, который чтил старых богов, но и христиан не преследовал. Антонин носил бороду, был высок, представителен и характер имел ровный, спокойный, но несколько пассивный. Жизнь в землях, подвластных ему, в той же Фессалии, была под стать его характеру: спокойна, но с “но” – разбойники никуда не делись. Антонин наследовал Адриану, великому строителю и миротворцу, а также незаурядному поэту. Преемником его стал философ Марк Аврелий, чуть ли не один из самых симпатичных правителей в мировой истории – насколько правители вообще могут быть симпатичны. Время этих трех императоров любят называть Золотым веком, но самым золотым для Рима все же было время правления Августа, так что лето Римская империя уже пережила, и жаркий день в середине второго века после Рождества Христова, когда старуха своими байками утешала несчастную пленницу, случился уже в золотую ее, империи, осень.

Золотой осени свойственны меланхолия, нежный надрыв и склонность к размышлениям. Императоры Золотого века в своем бабьем лете как-то особенно затосковали по духовности и по душе, которой в языческие времена была уготована горестная участь. Выпив воды из Леты, реки забвения, души греков и римлян слонялись по сумеречным пространствам Аида-Гадеса, и загробная жизнь, то есть вечность, представлялась им подобием свидри-гайловской комнатки, “эдак вроде деревенской бани, закоптелой, а по всем углам пауки”. Адриан, предшественник Антонина Пия, из-за столь безрадостной перспективы так тосковал, что разразился одним из лучших стихотворений в мировой лирике:

Animula vagula blandula
Hospes comesque corporis
Quae nunc abibis? In Loca
Pallidula rigida nudula
Nec, ut soles dabis locos

Душа, скиталица нежная,

Телу гостья и спутница,
Уходишь ты нынче в края
Унылые, голые, блеклые,
Где радость дарить будет некому…

Стихотворение читается как вопль обреченного на существование в аду Данте, в первом круге, идущем вкруг жерла, где только вздох взлетает “с всех сторон и в вековечном воздухе струится”. Тяжело было бытие человечества со свидригайловской вечностью впереди, и мир жаждал, чтобы анимула вагула в Душу превратилась. Пьяная старуха стала пифией римского Золотого века, и осел это тут же распознал – оттого сказка ему так и понравилась, он из нее узнал, что у Души все будет хорошо. Рассказ записать ослу все ж таки удалось, но после мук невероятных, подобных Психеевым, и после того, как поел он лепестков роз и спала с него личина скотины, и совсем пропала, и вот нет больше прежнего осла, а перед нами встал голый Луций, бывший внутри осла.