Уроки русской любви

Далее в русской литературе Душенька-Психея предстает то пушкинской Татьяной, то блоковской девушкой в церковном хоре, и не случайно весь период имперской России заканчивается циклом картин “История Амура и Психеи” Мориса Дени, этакой виньеткой в конце повествования. Живописный цикл Дени стал последним в русской истории большим творением европейского художника, заказанным русским коллекционером, закончив и историю русского меценатства в XX веке, и историю приобретений западных Психей, начатую Петром I и блистательно продолженную русской покупкой Кановы. Исполненная в 1907 году для московского особняка Морозова серия картин Дени, размонтированная революцией и из особняка вытащенная, мыкалась потом по запасникам музеев во времена советской власти, как Психея по земной жизни, и, обретя благодаря истории – вообще-то живопись Дени не то чтобы ах, не Джулио, но это уже не имеет значения – глубину символа, то есть субстанциального тождества идеи и вещи, отождествила историю Амура и Психеи с “Россией накануне 1914 года”, вскоре погибшей. Кузмин Апулея заново перевел, не мог он пройти мимо Апулея, и в поэзии Серебряного века постоянно слышится шуршание крылышек бабочки-души-психеи. То когда “Понемногу челядь разбирает Шуб медвежьих вороха; В суматохе бабочка летает”, то в танце Ольги Глебовой-Судейкиной, “капризницы, соломинки, психеи”, и много где еще, – и зимой, и летом все бабочка-психея по России снует, и тут, и там. Бабочка то легко порхает:

… Пунш – и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И – как призрак —
В полукруге арки – птицей —
Бабочкой ночной – Психея!

– то, уже с Серебряным веком распрощавшись, но все еще его помня, грузно рыдая, чего-то требует:

Не самозванка – я пришла домой,
И не служанка – мне не надо хлеба.
Я страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твое седьмое небо.

Там, на земле, мне подавали грош

И жерновов навешали на шею.
Возлюбленный! Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя – Психея!

– и все лучшее, что духовностью нашего Отечества зовется: бедная лиза, дворянское гнездо, чистый понедельник, набоковская машенька и вишневый сад, – все чистое, нежное: девушки в белых платьях среди белых цветущих яблонь в белые ночи, белые статуи с неоклассическими урнами на грустных кладбищах, пение соловьев и жужжание комаров, желтые усадьбы, смотрящиеся в пруд, роса, заря, скиты в печерских лесах, полные отроков и отроковиц с нестеровскими ликами, и сугробы, скрип полозьев, гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, – все слилось в Душеньке-Психее. Из сознания Психея переместилась в подсознание, а оттуда и вовсе перепорхнула в область бессознательного – в СССР, насколько мне известно, к образу Психеи обращался только Бисти в своих иллюстрациях к цензурированному “Золотому ослу”. Зато петербургские неоакадемисты под руководством Тимура Новикова свой проект-манифест 1994 года посвятили именно роману Апулея.

Что ж, Достоевский не мог не заметить Психею. О том, что сказка Апулея аукнулась в Достоевском, написал еще Вячеслав Иванов, сравнивший брак бога и смертной с браком Ставрогина и Марьи Тимофеевны Лебядкиной и узнавший в Хромоножке прообраз Души-Земли “в аспекте Земли русской”. Против этого сравнения ничего не возразишь. Существует также статья, написанная итальянкой Розанной Казари под названием “«Прекрасная сказка» об Амуре и Психее в творчестве Достоевского”, в которой автор разбирает вопрос о том, читал или не читал Достоевский Апулея, и в дополнение Вячеславу Иванову ставит пару князь Мышкин – Настасья Филипповна. Статья прекрасна и аргументированна, но как-то не слишком убедительна: в отличие от Лебядкиной Барашкова на Психею мало походит, уж больно горда и совсем не наивна. Не Жюстина, а Жюльетта, да и Мышкин как-то не Амур, а уж сам, скорее, Психея. Казари, тем не менее, права, Психея столь важна для Петербурга, что если даже Достоевский Апулея и не читал (что сомнительно, его читал даже Евгений Онегин), то про Психею знал и без нее, конечно, обойтись не мог.