Уроки сектоведения. Часть 1

Итак: 1) Именование Сабина — «епископ македонян в Гераклее» означает, что он был главой македонянского раскола в этом городе (македоняне отрицали божественность Святого Духа). 2) Сабин — еретик, оппонент православия, и его позиция весьма предвзята[334]. 3) Он не просто македонянин, но глава параллельной иерархии. Поскольку до Второго Вселенского Собора македоняне были в союзе с православными никейцами (поддерживая единосущие Сына и Отца), Сабин мог стать лидером открытого раскола не ранее 80-х гг. четвертого века. Следовательно, он никак не «очевидец» Никейского Собора 325 г. и не его участник. А потому совершенно безосновательно заверение Е. Рерих, будто «Сабин, епископ Герака, лично выступил на Никейском Соборе…» 4) Сабин входит в противоречие со свидетельством даже уважаемых им участников Никейского Собора (с Евсевием). 5) Два обстоятельства не позволят даже нерелигиозному историку согласиться с оценкой Сабина: все участники Никейского Собора хорошо владели греческим языком — несмотря на то, что они были из разных народов[335]; в Символ Веры именно в ходе соборных прений (и вопреки проекту Евсевия) было введено слово из философского неоплатонического лексикона: «сошедшиеся в Никее Отцы употребили не из Писания взятые речения от сущности и единосущный»[1684]. 6) Ни у Сабина, ни у Сократа, ни у Евсевия нет ни слова о том, что на Никейском Соборе обсуждался вопрос отбора Евангелий.

Вопреки Блаватской, никак нельзя назвать «очевидцем» и Паппия.

Единственный древний церковный писатель, который носил имя Паппий — это святой Паппий Иерапольский. Но он скончался не позже 165 г., и потому никак не мог описывать Никейский собор 325 года. Олькотту действительно пришлось поискать…

Речь же идет о сочинении Libellus synodicus, изданном в 1601 г. страсбургским богословом Иоанном Паппусом. Уже отсюда понятно, что это никак не современник Собора 325 г. Впрочем, порой историки полагают, что Паппус переработал более древний оригинал — греческую рукопись 9 века… В любом случае «в нем несомненная историческая правда перемешана с различными домыслами и интерполяциями автора в духе позднейшего католицизма»[1685], «этот источник довольно подозрителен и стоит на плохом счету у серьезных, независимых ученых»[1686].

Ни один другой источник не дает оснований полагать, что на Первом Соборе обсуждался вопрос о каноне Нового Завета. Ни «Жизнь Константина» Евсевия Кесарийского, ни «Церковная история» Феодорита Кирского, ни «Церковная история» Сократа Схоластика, ни «Церковная история» Созомена[336], ни творения св. Афанасия Великого не упоминают о том, будто на этом соборе обсуждался вопрос библейского канона.

Св. Афанасий Великий, активнейший участник 1 Собора, в 367 г. пишет специальное послание (Праздничное, 39-е), в котором перечисляет книги Нового Завета, но и в нем он никак не упоминает, будто этот перечень имеет какое-то отношение к Собору.

Вопрос о границах библейского канона не вызывал соборных дискуссий вплоть до Лаодикийского собора 363 г. и 3 Карфагенского собора 397 г… Если бы Вселенский собор уже решил этот вопрос в 325 году, то было бы странно обращение к этому же вопросу позднейших частных соборов, вдобавок без малейших ссылок на предыдущее авторитетное решение.

Все это очень легко проверяется и по древнейшим источникам, и по научной литературе[337].

Итак: зачем же Е. Блаватская и Е. Рерих сочли необходимым придать достоверность католическому мифу (давно отвергнутому самими католиками[1687]), находящемуся в очевидном противоречии с реальной историей? Такая готовность верить «компромату» не выдает ли внутреннее отношение Блаватской и Рерих к Церкви: жестко агрессивное, хотя и скрываемое под «внешними щитами»? Легкость, с которой Блаватская и Рерих подхватили эту «сенсацию», не приоткрывает ли, что внутренне они были готовы принимать и распространять самую негативную информацию о Церкви — вплоть до сплетен?

Как Блаватская читает источники, можно увидеть на примере цитирования ею «Исповеди» Августина. Предлагая убедиться, что христианство несравненно кровожаднее языческих культов, она приводит слова Августина: «Дивна глубина твоих слов, о Боже мой, дивная глубина! Страшно заглядывать в нее; да… благоговейный ужас почитания и дрожь любви. Врагов твоих (читайте — язычников) поэтому ненавижу неистово; о, если бы ты убил их своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так бы хотел, чтобы были они убиты»[1688].

Теперь приведем полный текст: «Удивительная глубина слов Твоих! Вот перед нами их поверхность — она улыбается детям, но удивительна их глубина, Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вглядываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви. Ненавижу неистово врагов Писания. О, если бы погубил Ты их мечом обоюдоострым — да не будут они врагами его. Так хочу я, чтобы они погибли для себя, чтобы жить Тобой!» (Исповедь. 12,14).