Уроки танго

Одесса сразу сразила ее: большой (по сравнению с их убогим Епишево так просто гигант) красавец город, синяя поверхность моря, которое она никогда раньше не видела, весеннее, но уже почти жаркое солнце на ярко-голубом небе, разодетая, словно праздничная, толпа на широких красивых улицах и бульварах и моряки, моряки… повсюду морская форма… Она писала ему почти каждый день, а он так же почти каждый день отвечал на ее письма. Потом письма от нее стали приходить немножечко реже, потом еще реже. В одном из последних писем Лена написала, что решила поступать в Одесский педагогический институт.

Та к пролетела их первая в жизни любовь, не оставив после себя даже следа.

* * *

Переехав в Москву, Сережа сразу с головой окунулся в веселую студенческую жизнь. Иногородние студенты, жившие в общежитии, держались своей компанией. Сережа сначала присоединился к ним, но довольно скоро ему с ними стало неинтересно и скучно: надоели их постоянные разговоры о бабах, где достать денег на бутылку красного вина, и непрекращающиеся сплетни и насмешки над студентами-москвичами, за которыми скрывалась обыкновенная грызущая зависть. В московскую компанию его приняли сразу и с удовольствием — он был легок в общении, остроумен, совершенно не провинциален и очень похож на популярного актера Евгения Урбанского, что моментально покоряло девушек. Пока переписка с Леной продолжалась, он относился к этим взглядам и вздохам довольно равнодушно, но когда с Леной все закончилось, девушки замелькали в его жизни, не оставляя после себя даже воспоминаний.

В компании, куда так легко влился Сережа, многие знали друг друга еще до университета. Она была небольшая, но шумная, постоянно спорящая. Спорили обо всем: о науке, о футболе, о книгах и, конечно же, о политике, о которой спорили особенно бурно. Одни считали, что оттепель, начатая Хрущем, все же продолжается, и рано или поздно, но в стране наступит настоящая свобода — куда они денутся; другие, их было меньшинство, с этим категорически не соглашались: с оттепелью давно покончено, да и не было ее вовсе — так, просто красивое название, придуманное Эренбургом. Некоторые настроены были довольно решительно, доказывая остальным и самим себе тоже, что сидеть и разглагольствовать и почитывать самиздаст очень удобно и безопасно — если, конечно, не заложат, — что надо что-то делать, как-то протестовать, как-то бороться, приводя в пример демонстрацию протеста в прошлом, шестьдесят пятом, году на Пушкинской площади. Правда, дальше призывов дело у них не продвигалось: то ли не хватало идей, то ли смелости. Как-то Сережа, поддавшись общему возбуждению, не удержался и рассказал о своем деде и изрубленной им доске с его именем. Сережа сразу стал героем, и кто-то даже предложил продолжить его дело и пойти кромсать доски по Москве, благо они здесь чуть ли не через дом. Кромсать, конечно, не пошли, но призывы к протестам продолжались.

Сережа в этих призывах участия не принимал. Он вообще мало интересовался политикой. После истории с дедом он решил, что если советская власть прославляет такого человека, приговорившего к смерти сотни безвинных людей, а народ, не задумываясь, кричит этому «ура!», то изменить в этой стране ничего невозможно, и заниматься политикой — только нервы себе трепать. Но самиздат он с удовольствием почитывал.