Уроки украинского. От Майдана до Востока

— Э‑ва-ку-и‑ро-ва-ли? — по слогам переспрашивает она и заходится смехом. — Это же — осужденные! Кто их будет эвакуировать? Тут обычных жителей никто никуда не вывозил. Кто мог, сам уехал. А заключенные во время обстрелов сидели в подвалах. Ну и мы с начальником колонии — вместе с ними. По несколько суток. Без света и без воды. А на кого нам жаловаться? Из Киева распоряжений об эвакуации не поступало.

— Почему?

— Ну, они — вообще-то осужденные, — отвечает она.

— Они приговорены к лишению свободы, но не на смерть под снарядами. Нет?

— Нас не поэтому не вывозили, — поднимает голову от земли одна из женщин, — а потому что нас эвакуировать было невозможно — тут кругом стреляли.

— Да кому они нужны?! — вскрикивает сотрудница. — Кто их-то будет жалеть, когда по детским песочницам лупили и детей было не жалко! Да и что хорошего видели те, кто уехал из Снежного? Их где-то ждут? Как только объявили перемирие, все начали возвращаться. Да я сама восьмого августа уехала в отпуск — так мне подвезло. Пока ехала до Харькова, насмотрелась и нарыдалась. На каждом шагу Нацгвардия досматривала, мужчин выводили и раздевали до пояса. А в Харькове я узнала, что на нас, оказывается, напала Россия. О чем говорить? Я с ребенком в Харькове в больницу пошла, мужик там в коридоре на скамеечке сидит, у него указательного пальца на правой руке нет. А его признали к мобилизации годным! Говорит врачу: «Ну дадут мне автомат, что я буду с ним делать?». «За веревочку дергать будешь», — врач ему отвечает. Это я сама, своими ушами слышала! Люди страдают за что?! За хрен собачий! Простите мне мой русский! А вы хотите, чтобы осужденных кто-то пожалел!

В Снежном напротив дома, с целиком вырванным из него подъездом, стоит белый диван. На нем, понурив головы, сидят пыльные мужчины в мешковатых брюках. Подъезд, лишившись основательной части несущей стены, теперь показывает свои внутренности — обтянутые дерматином двери третьего и четвертого этажа, белую мойку, прилипшую к боковой перегородке под крышей, несущие стены, заклеенные квадратами разных обоев, лестничные перила. Приоткрывает люстру и кафельную стену другого подъезда. А дверью первого этажа сообщает: «Проход запрещен». У этой двери на стуле посреди обломков сидит молодой ополченец с автоматом за спиной.

Подъезжает грузовик. Мужчины вскакивают с дивана. Из кабины выскакивает водитель и звонко отбивает молотком замки железного кузова. Еще одна партия таких же пыльных мужчин тянет руки вниз, а им оттуда подают большие морозильные камеры. Общими усилиями их заталкивают в кузов. Грузовик уезжает, оставляя на дороге не вместившиеся в него высокие белые стеллажи.

— Мы — пленные тридцать девятого батальона территориальной обороны Днепропетровска, — представляется самый старший из мужчин, когда они рассаживаются у дивана на корточках. — Нас набирали через военкомат, и никто не спрашивал — хотим мы или не хотим.

— Кем вы работали раньше?

— Я двери устанавливал.

— Я — монтажник-высотник.

— Я — сварщик.

— А я в магазине работал.

— Если вы ждете, что мы вам расскажем про то, как нас тут бьют и обижают, то такого мы вам не скажем, — снова говорит старший. — В этих обстоятельствах к нам еще нормально относятся. Ну как бы сказать… Я… Я — пленный, вот что. Я — в статусе пленного. И все. Я не чувствую себя униженным.

— Нам позволяют звонить домой.

— Минуту или пару минут на разговор дают. Полчаса назад мы пообедали, сидим теперь на солнышке — довольные, — говорит один, и все смеются.

— Кто вас взял в плен?

— Ваши соотечественники. То есть ваши регулярные войска. Мы стояли на блокпосту, нас было человек двадцать. Подъехало двадцать единиц российской техники. И у нас был выбор — либо вступить в бесполезный бой, либо сдаться.

Мимо проходит группа женщин. Женские каблуки — розовые, белые, голубые — мелькают почти перед лицами пленных. Женщины ничего не говорят, но стоило им дойти до разбитого дома, как цоканье их каблуков по асфальту становится решительным, твердым и безапелляционным. Мужчины еще ниже опускают головы. Один тяжело вздыхает.

— Такой камень на душе, — говорит он. — И с каждым днем в плену он тяжелеет. Говорят, что обмен пленными вовсю идет. И мы ждем — вот-вот, вот-вот. Мы разгребаем завалы, но в общем-то сильно не перенапрягаемся. Работать на свежем воздухе — лучше, чем в подвале сидеть.

Приближаются молодые люди в джинсах и кожаных куртках. Возле разбитого дома их голоса крепчают. Они сплевывают, а, поравнявшись с пленными, произносят матерные слова. Пленные поднимают головы, только когда группа удаляется. У самого молодого на лбу выступают красные пятна.

— Я — сам русский, — бросает в меня хмурый взгляд старший, — и родился я в России.

— Я — тоже, — говорит другой. — Я строил Ледовый Дворец в Сочи.

— А я за бутылку кока-колы перевернул бы вон ту кучу, — говорит молодой, и показывает на кучу битого кирпича, лежащую у дороги.

— А я бы — за пачку сигарет.