Уроки украинского. От Майдана до Востока

Я даю им гривны. Ополченец вскакивает со стула и, предупредив — «Подождите!» — уносится в сторону штаба. Через несколько минут оттуда приходит плотный мужчина, заросший темной щетиной.

— Дядя Федя, — хрипло представляется он, — помощник мэра Снежного. Вы им дали денег? Сколько?

— Пятьсот гривен.

— Не вопрос. Мы сейчас пойдем в магазин и купим все, что им нужно. Вы же не против, если я пойду с ними?

Вдруг порыв ветра опрокидывает стеллажи. С грохотом они падают на асфальт, выбивая и столбы пыли. Все вскакивают. Дядя Федя взмахивает автоматом. Видно, как по лицам пленных проходит испуг.

— Ребята! — выругавшись, кричит дядя Федя. — Мне еще не хватало, чтобы вас покалечило?!..А вы, я это заметил, — обращается ко мне, — вы подумали, что раз у меня автомат, то я кого-нибудь из них сейчас ударю.

Сказав это, он уходит в магазин, прихватив с собой старшего. Пленные молчат. Туда и сюда мимо них ходят горожане, отстукивая подошвами и каблуками свое отношение к ним.

— Почему так долго тянется процесс обмена? — с тоской спрашивает молодой. — Ну жили же мы раньше все вместе, и все было нормально. Мы даже в Майдане не принимали участия. Эх-х… — Его прерывистый вздох преодолевает камень, положенный на душу.

— Страха больше нет, — глухо говорит третий. — А сначала, вы себе не представляете, как мы боялись. Сейчас мы чувствуем только холод по ночам. У нас — одно одеяло на двоих.

— А вообще-то вы знаете, — впервые за все время обращается ко мне молодой ополченец, — тут в этом подъезде при обстреле одиннадцать человек погибло.

Пленные снова опускают головы. Возвращается дядя Федя и раскладывает на диване пакеты с пряниками, несколько блоков сигарет и бутылки кваса.

— А кока-колы не было, — говорит он. — Мы запретили американцам разрушать нашу печенку. В Снежном кока-кола больше не продается… У нас тут — шестьдесят пленных, — хрипло продолжает он. — Молитесь, чтобы их освободили до того, как перемирие закончится!

— А вы думаете, перемирие скоро закончится? — спрашиваю его.

— Вы издеваетесь надо мной?! Вы что, не знаете, как обстреливается сейчас Донецк?! Ну вы же это прекрасно знаете! Мы не претендуем на их сраную Украину! Это они орали на Майдане — «Донбасс нам не нужен!». Так пусть и не лезут к нам! Они сейчас заняты тем, что передислоцируют войска. И кто от этого выиграет? Олигархи? Они что, это пушечное мясо пожалеют? — показывает на пленных.

Ростов‑на-Дону. Итальянская кофейня. На соломенных креслах аккуратно сложены пледы. Адвокат Лившиц смотрит через стол глубокими темными глазами. На нем бледный свитер тонкой вязки. Стеклянные бутылки воды, поставленные рядом, бьются и звенят, когда он напирает на стол. Лившиц — еврей, подавший на администрацию города в суд за табличку, снятую с монумента Змиевской балки.

— Я — из тех, кто выжил, — говорит он. — Ну, выжил я. Меня могло бы и не быть, если бы мой отец не уехал на военные сборы, когда ему было семнадцать. Он попал бы в минское гетто. Вы знаете, что было такое историческое явление, как Холокост? — он улыбается.

— Почему вы улыбаетесь?

— А вы поймете, почему. История такова — в Ростов пришли нацисты, послали пленных красноармейцев вырыть ров. Потом они заявили, что в связи с участившимися случаями нападений на евреев, командование решило всех вывезти в другой район. Всем евреям надо к ним прийти и зарегистрироваться.

— И евреи им поверили?

— Конечно, поверили! Было несколько списков — трудоспособных, нетрудоспособных, ученых, музыкантов и прочих. Одиннадцатого августа все должны были явиться на сборный пункт. Их привели в балку и расстреляли. После войны в город вернулись родственники, они искали своих. Все время ходили в балку и складывали там камни. Весь город знал, что в балке расстреляли евреев. Всю жизнь город об этом знал. У моей жены там пять человек из семьи лежат. В 1975 году в балке поставили памятник и повесили табличку — «Здесь погибло свыше двадцати семи тысяч евреев». И так она висела до 2012 года. А потом ее втайне демонтировали и куда-то унесли. Мы забили тревогу. Нам сказали: «У нас многонациональная страна, а евреи опять себя выделяют. Теперь хотят захапать наш памятник». Да я бы с удовольствием отдал право иметь такие памятники кому угодно! Да мне вообще все равно, кто человек — еврей или чукча. Но если моего деда, которого я никогда не видел, расстреляли просто потому, что он — жидовская морда… Конечно, у меня психотравма второго поколения. И если кто-то начинает прятать свое еврейство, то у меня, наоборот, включается агрессия. Я взял и предъявил иск управлению культуры. Было массовое убийство евреев, и оно подлежит мемориализации, чтобы больше такого ни с кем не повторилось. Люди должны знать и помнить, что это — плохо. А если не будут, то уничтожение людей продолжится. Это же в башке должно сидеть — «Нельзя убивать людей! Нельзя убивать людей!», — говорит он и бутылки отвечают ему усиленным звоном. — Я предъявил иск сам, как частное лицо. Через некоторое время ко мне присоединились все еврейские организации города. Но мы проиграли это дело.