Уроки зависти

– Ты стала говорить по-немецки как на родном языке, Люба.

– Спасибо, Клаус.

Вообще-то для разговоров с ним учить язык ей было почти не нужно. Даже не потому, что Клаус Менцель более-менее знал русский, а потому что Люба с Бернхардовым отцом понимали друг друга без лишних слов.

Она улыбнулась, вспомнив, каким неприятным, даже удручающим он показался ей при первой встрече. До чего же бестолковой она тогда была, как же мало понимала в людях!

Люба прилетела в Германию накануне Рождественского сочельника.

Она ни о каком сочельнике не думала. Правда, о европейском Рождестве в день ее отъезда напоминала Ангелина Константиновна, но Любины сборы в дорогу были такими бестолковыми, такими какими-то лихорадочными, что любые посторонние сведения пронзали ее сознание, как метеоры, и так же, как метеоры, бесследно исчезали.

И когда она вышла из самолета во Франкфурте, то ее ошеломление было таким сильным, что действительность казалась призрачной. И то, как Бернхард поцеловал ее у таможенной калитки, и то, как гудел огромный, невиданно огромный аэропорт, сплошь гудел чужой и непонятной речью, – все это не способствовало тому, чтобы она пришла в себя.

Разрывалось, разбивалось на мелкие осколки ее сознание, и не до подробностей ему было.

Наверное, Бернхард это понял.

– Сейчас мы поедем на поезде во Фрайбург, – сказал он. – Я оставил машину там. А уже оттуда мы поедем ко мне домой и вместе проведем Рождественский сочельник. Ведь он будет сегодня, ты это знаешь?

Вместо ответа Люба то ли отрицательно помотала головой, то ли кивнула.

– Фрайбург очень спокойный город, – сказал Бернхард. – Совсем другой, чем Франкфурт. Он маленький. Ты можешь не волноваться.

Странно было, что он приводит ей такие доводы, ведь жила-то она в Москве, и ее совсем не должны были бы пугать большие города. Но, видимо, смятение слишком уж явственно читалось на ее лице, и он просто не нашел, чем можно объяснить его природу, потому и подумал, что она взволнована ритмом города Франкфурта.

В аэропорту пахло кофе, притом таким, какого Люба не пила никогда в жизни. И странно ей было, что именно в аэропорту стоит такой сильный, густой, будто в магазине «Чай – Кофе» на улице Кирова, запах.

И в вагоне пахло совсем не так, как может пахнуть в поезде, и жизнь в этом вагоне была какая-то совсем не такая, которая прежде связывалась в Любином сознании с вокзалами и поездами. Размеренная, что ли, от всего внешнего отдельная? Впрочем, сейчас она вообще не могла собрать свои мысли воедино, не то что какие-то определения придумывать.

Поезд летел стремительно, Бернхард что-то говорил, она кивала, летели за окнами мерные пейзажи, красота которых была так естественна и вместе с тем так неожиданна, что Люба не могла ее осознать… К тому моменту, когда поезд прибыл во Фрайбург, она чувствовала такую сильную растерянность, какой и предположить не могла в себе, всегда решительной, даже резкой.

– Моя машина стоит недалеко от вокзала, – сказал Бернхард. – Но я предлагаю тебе немного прогуляться до ратуши. Там на площади рождественский базар, это красиво.

Площадь перед старинным зданием ратуши напоминала картинку – переливчатую, всю в золотых звездах и серебряных блестках. Люба, правда, никогда таких картинок не видела, но – вот странность! – как только они вышли на площадь перед ратушей, ей сразу же показалось, что она любовалась такими открытками в детстве.

«Наверное, все это в детстве и должно у каждого быть, – подумала она. – Наверное, детство должно быть такое, из всего такого и должно состоять».

Это была первая связная мысль, которая сложилась у нее в голове. Ну, не то чтобы очень уж связная, но более-менее ею осознаваемая.

– Ты хотела бы выпить глинтвейн? – спросил Бернхард.

Люба кивнула. Не потому что хотела глинтвейна, а потому что ей просто необходимо было выпить, все равно что: может, растерянность хоть немного пройдет.

Они подошли к палатке, сверкающей серебряной и золотой росписью, миловидная тетенька налила им глинтвейн в высокие стаканы, протянула два пряника, сделанные в форме звезд.

Из стакана пахнуло гвоздикой и корицей. Теплый хмель вкатился в голову ласковой волною. И правда, стало как-то полегче. Свободнее стало, вот как. Люба отдышалась и огляделась.

Площадь была пронизана счастьем и весельем. Откуда оно берется, в чем его источник, Люба не понимала. И небо было точно таким же низким и хмурым, как сегодня в Москве, и точно так же вместо рождественского снега моросил мелкий дождь… Но счастье искрилось в каждой блестке на фигурках ангелов, которыми были уставлены прилавки и украшены бесчисленные елки и елочки. И в переливах золотых гирлянд оно сияло, счастье, и в ласковом сверкании разноцветных лампочек.

Заглядевшись на гирлянды и лампочки, Люба уронила пряник. Наклонившись за ним, она увидела, что площадь вымощена небольшими речными камешками. Они составляли какой-то замысловатый узор, и казалось, что под ногами у людей настоящая мозаика.