Уроки зависти

Дед потерял способность двигаться, но сохранил ясную голову. Логика, которая всю жизнь была ему присуща, подсказывала, что это лучше, чем если бы случилось наоборот. Но положение, в котором из-за него оказался внук, приводило Александра Остермана-Серебряного-старшего в отчаяние вопреки всей его склонности к логике. Единственное, что если не утешало, то хоть немного снижало градус его отчаяния: он видел, что сам-то внук относится к своей жизненной ситуации без уныния, и понимал природу такого его отношения.

Саня не был записным оптимистом. Пожалуй, он не был оптимистом вовсе, как не может им быть сколько-нибудь умный человек любого возраста, потому что, подобно Маяковскому, понимает, что для веселия планета наша мало оборудована.

Но то самое, что называется не характером даже, а стержнем характера, что было в его деде, бабушке, родителях, которых он редко видел, но любил, что было, наверное, в его предках, которых он совсем не знал, потому что связь с ними была прервана расстрелами, лагерями, высылками, – все это было и в нем, и все это было слишком сильным, чтобы забота о любимом и беспомощном человеке воспринималась им как повод для уныния или тем более отчаяния.

Он жил как жил, и музыкальное ученье, и уход за лежачим дедом воспринимались им и как личная его жизнь, и как часть некоего внеличного замысла, о котором он мог лишь догадываться – главным образом через музыку, но также и через способность к углубленному мышлению, вызванную и воспитанную в нем дедом.

Но о том, что будущее его как музыканта оборвалось, Саня жалел страшно. Это даже сожалением нельзя было назвать – это было гораздо больше… Техника, без которой для пианиста невозможно выражение чувств и мыслей, в первый же год работы на заводе была им утрачена, это он сознавал отчетливо. И даже во второй его ярославский год, когда он освоился с работой монтажника настолько, что у него стали оставаться силы для вечерних фортепианных занятий, ничего уже нельзя было исправить принципиально.

С этим невозможно было смириться. Это невозможно было изменить. Сшибка двух взаимоисключающих невозможностей приводила Саню в растерянность.

Когда он играл на пианино, дед всегда просил оставлять дверь в его комнату открытой, чтобы получше слышать музыку. Саня несколько раз повторял один особенно трудный пассаж и, повторяя, понимал, что по-настоящему сыграть его не может. Потому что, чтобы по-настоящему его сыграть, надо сидеть за инструментом не два вечерних часа и даже не два выходных кряду, а пять часов, десять часов, дней, недель…

Он резко убрал руки с клавиатуры и оперся о нее локтями, подперев голову. Из-под локтей вырвался при этом какой-то нелепый аккорд.

Он чувствовал себя растерянным и жалким, и это было совсем не то, что он хотел бы о себе знать.

О том, что дед его видит и слышит, Саня в этот момент забыл. Слишком тяжелый это был момент.

– Саня! – услышал он и обернулся. – Подойди ко мне.

Дедова кровать стояла так, что от нее до пианино шла прямая линия. Сане показалось, что это линия дедова взгляда.

Он встал, прошел через всю квартиру к кровати.

– Не кори себя, – сказал дед.

– Да я не корю… – начал было Саня. Но тут же ему стало стыдно: что это он перед дедом хорохорится? – Растерялся я, – сказал он. – Сам себе поэтому противен.

– Зря, – сказал дед. – Положение у тебя, учитывая твои жизненные установки и нашу с тобой житейскую ситуацию, патовое. Ни туда, ни сюда. А патовое положение – всегда дурацкое. И хорошо, что ты реагируешь на него растерянностью.

– Что хорошего? – пожал плечами Саня.

В общем-то он уже взял себя в руки. Что, в самом деле, нервы распустил?

– А то, что растерянность твоя доказывает: человек ты сильный и смелый.

– Ну да! – хмыкнул Саня. – Как растерянность может это доказывать?

– Только это она и доказывает, – твердо сказал дед. – Естественная реакция сильного и смелого человека на ситуацию, в которой его сила и смелость не имеют смысла, – это не злость, не агрессия, а вот именно растерянность.

– Ты, дед, прям психолог, – улыбнулся Саня.

– Жизнь научила, – усмехнулся дед. – Я такую растерянность, которая есть следствие душевной силы, не раз наблюдал. К лучшим людям, каких я знал, она приходила. А у слабаков трусливых ее не бывает и быть не может.

Может, это была софистика. Но дед ведь ссылался на собственный жизненный опыт, которому можно было доверять… Как бы там ни было, Саня вернулся к инструменту приободренный.

Он играл не отрываясь, он погрузился в музыку полностью и не видел, что по дедовым щекам текут слезы. Единственное, чего хотел сейчас Александр Дмитриевич-старший, – умереть как можно скорее. И единственное, что он сейчас ненавидел, – избыток жизненных сил в собственном организме, который не позволяет ему сделать это немедленно.

Глава 10