Усадьба Грилла

Но пусть отбросит колебания пустые,

Упустит время - упорхнет оно, как птица!

Я ж поспешу к нему с бедою воротиться!”

Так пела у ключа прекраснейшая Фата,

Смеясь, кружиться продолжала беспечально,

Не вдруг, в кустах приметив блещущие латы,

Нахмурилась и тут же вспугнутою ланью

Мгновенно устремилась, трепетом объята,

Оставив и родник, и луг, к вершине дальней.

Что возвышалася над низкою долиной.

Туда легко неслась Моргана чрез ложбины {166}.

Fata - я перевожу Парка. Обычно переводят - фея. Но тут совсем не те, что наша фея. Правда, это и не совсем то, что привыкли мм связывать с понятием Парки, ведь старые наши знакомки были неразлучной троицей. Итальянская Fata независима от сестер. Они все волшебницы; не от прочих волшебниц отличаются тем, что они бессмертны. И прекрасны. Красота их бессмертна тоже - она всегда бессмертна у Бояр да. Никогда бы не стал он делать Альцину старухой, как сделал Ариост. и я не могу простить ему этой ужасной оплошности в его исполнением высоких достоинств “Неистовом Роланде”. (Примеч. автора; ит.).}

Алджернон:

- Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и танцует у ручья.

Моргана:

- Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его подхлестывает La Penitenza {раскаяние (ит.).}. Ту же мысль потом счастливо развил Макиавелли в своем Capitolio dell’Occasione {167}.

Алджернон:

- Так вы любите итальянцев? Выговор у вас превосходный. И, я вижу, вы читаете по оригиналу, не по rifacciamento {переделке (ит.).} Берни {168}.

Моргана:

- Я предпочитаю ему оригинал. Он проще и серьезней. Живость Берни прелестна, отступления его пленительны; и во многих случаях он плодил неловкости. И все же, мне кажется, он проигрывает в сравнении с оригиналом в том, что по мне составляет главные очарования искусства - в правдивости и простоте. И самая старинность слога более пристала предмету. И Боярд, кажется, сам искренней верит своему рассказу. За ним я следую с полной убежденностью, а шаловливость Берни вселяет сомненья.

Алджернон:

- Выходит по-вашему, поэт, как бы дик и причудлив ни был его вымысел, сам должен верить ему безусловно.

Моргана:

- Так мне кажется; да и всякий сочинитель, не только поэт. Как безжизненна и суха история Древнего Рима, изложенная человеком, который не верит ничему из того, во что верили римляне. Религия проникает всю римскую древность; и до самой империи. Но коль скоро их религия иная, чем у нас, мы все сверхъестественное у них обходим молением либо отвергаем с презрительным недоверием. Мы не отводим ему должного места, жалеем на него необходимых красок {169}. Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура {170}.

Алджернон:

- Осмелюсь заключить, вы знаете и по-латыни?

Моргана:

- Довольно, чтобы наслаждаться, читая латинских авторов. После этого признанья вы, верно, уже не станете удивляться, почему я сижу в девушках.

Алджернон:

- В известном смысле; мне только делается еще более понятна разборчивость ваша. Тех же, кто достоин вашего внимания, латынь не охладит. А я слышал: у вас много было искателей и всех вы отвергли одного за другим. Да и сейчас разве мало их у вас и меж других разве не числится один весьма преданный обожатель, который мог бы принести вам и титул, и богатство? К тому же он очень мил, хоть и не без смешных черточек.

Моргана:

- Право, я сама не знаю. Однако он непохож на всех, кто ко мне сватался прежде. В тех я в каждом находила либо качества, какие мне не по душе, либо отсутствие качеств, какие мне по душе, словом, ни в ком я не находила того сродства во взглядах и чувствах, какое представляется мне непременным условием счастья. Он же до того хочет угодить и любит нравиться и до того умеет приноровиться, что, верно, женщина, искренне к нему привязанная, найдет в нем все то, чего пожелает. Но моему идеалу он не отвечает. Говорят, любовь за себя мстит. И может статься, я буду наказана, найдя свой идеал в том, кто окажется ко мне совершенно равнодушен.

Алджернон:

- Я такой возможности не допускаю.

Моргана вспыхнула, потупилась и промолчала. Алджернон смотрел на нее в немом восхищении. Неизведанная мысль вдруг его озарила. Хоть для этого было много поводов и прежде, он теперь только будто впервые понял с непреложной очевидностью, что никогда еще не слыхивал он такого нежного голоса и не видывал таких тонких и выразительных черт.

Он и она уподобились двум фигурам в tableau vivant {живых картинах (фр.).}, покуда другие, войдя в гостиную, не разрушили чар, закрепивших их в сих неподвижных позах.