Усама

Внезапная тишина, повисшая между ними, походила на опрокинувшийся стакан: он боялся, что тот разобьется, зная, что когда это случится, то разлетевшиеся осколки могут поранить. В неподвижном воздухе стояло эхо пролетавших мимо боевых вертолетов. Упавшая прядка волос все еще закрывала ей лицо. Он протянул руку, и его пальцы коснулись ее кожи, он откинул прядку. Кожа ее была теплой. Джо улавливал запах тончайшего следа от духов пачули. Во взгляде ее он не сумел прочесть ничего.

«Я помню взрыв, – тихим голосом выговорила она. – Во всяком случае, думаю, что помню. Или, возможно, все дело в том, что, зная, что взрыв был, мозг мой переработал это в память того, что не было реальным… Но ты-то откуда знаешь? – произнесла она почти с мольбой, как ему показалось. – Откуда ты знаешь, что реально? Все мы воображаем жизни как что-то с экрана».

«Ты была певицей в клубе», – сказал он, вспоминая «Блюзовую ноту», сцену, ее поющую.

Она тряхнула головой (устала? сердится?), произнесла: «Я в кино работала». Смешок так и не вырвался, мертворожденный. «А ты?…»

«Я сыщик», – сказал он.

Она ударила его.

Он едва не опрокинулся. Не ожидал, что она так поступит. Кулачки ее упирались ему в грудь, молотили по ней. Она была почти на голову ниже его ростом. «Ты…!» – Она опять произнесла то имя, имя, ничего для него не значившее, если только он сам того не допустит. Она снова и снова повторяла его, ее маленькие кулачки выбивали дробь у него на груди.

Он подался вперед. Обхватил ее руками, притянул плотнее к себе, и она понемногу поддалась, прижалась к нему, теплая и реальная в его объятиях. Он зарылся лицом в ложбинку на ее шее и почувствовал, как в ней пульсирует кровь.

«Почему Вьентьян?» – произнес он потом, думая о жизни, которую воображал, и она сказала: «Ты помнишь? Нам всегда хотелось попасть туда, а так и не попали… куда-то в такую даль и глушь, где никогда ничего не происходит и где всегда тепло…»

«Я обещал, что больше ты никогда не замерзнешь», – сказал он, и дрожь прошила ее в его объятиях. «Мне всегда холодно», – выговорила она.

Он обнял ее. Было одно желание: вот так обнимать ее вечно.

«Тебе придется выбирать, – тихо сказала она. Кожей он чувствовал на себе ее дыхание. – Тебе придется выбирать, кем тебе быть. Когда тебя лишили всего: имени, лица, любви, – ты можешь быть кем угодно. Ты можешь даже выбрать быть самим собой».

Он прижимал ее к себе там, на холмах над городом, когда солнце неспешно двигалось по небу вниз. Скоро станет темно, последние следы солнечного света исчезали в красочном многоцветье на горизонте.

«Я знаю», – сказал Джо.

Эпилог Лужи дождя

В дождливый сезон немощенные боковые улочки Вьентьяна обращаются в грязь и вода неизбывно стоит в цветочных кадках и брошенных автомобильных шинах. Тогда, кажется, весь город тянется вверх, зеленые ростки пробиваются из земли, простирая ветки и листья, словно открытые ладони, в ожидании того, чтобы набрать в горсти дождевой воды. Когда идет дождь, такое ощущение, будто море опрокинулось на город и дождь все падает и падает нескончаемым потоком. На людных рынках землю выстилали кипами газет, и под ногами покупателей чавкало, когда они проходили по ним под рыночными тентами. Лягушки с надеждой выглядывали из своих глубоких клеток, а рыбы плавали в бетонных ваннах, воодушевленные новой целью, будто предчувствуя побег. По всему Меконгу берег был выложен мешками с песком, высоко уложенными один на другой: самодельный барьер на пути потопа.

Идущий дождь топит все звуки. Есть молчанье в дожде, что-то вроде белого шума. В нем бывает много успокаивающего. Прежде чем пойдет дождь, поднимается ветер, тащит за собой тучи, словно сердитая мамаша тащит за руку непослушных деток. Небо быстро темнеет. Ночами молнии ярки, словно проблески надежды. В такие ночи, лежа без сна у себя на квартире на Сокполуанг-роуд, он любил считать секунды между громом и молнией, определяя протяженность грозы.

По утрам было тепло и ясно, и, шагая по улице, он видел свое лицо, отраженное поверхностью множества луж. Он привык носить дождевик и широкополую шляпу, купленную где-то по случаю, здорово урезал себя в курении. Для него собственное лицо выглядело таким же, как всегда. Воздух был свеж и чист, в нем угадывалось зарождение дождя.

По утрам ему нравилось совершать получасовую прогулку от своей квартиры до утреннего рынка, поворачивать направо на Кувьенг, проходить мимо вышедших спозаранку собирать подаяния монахов и женщин, кормящих их, мимо собак, порой гавкавших на него, мимо ощипанных цыплят, медленно вращающихся на палке, мимо остановки автобуса и овощного рынка, мимо светофора – в маленькую кофейню на углу.

Он будет сидеть там, попивая горький горный кофе, и рассматривать через оконное стекло людей, приходящих на рынок и уходящих с него: жизни, промелькнувшие светом далеких звезд, когда он пронзает атмосферу.