Усама

Джо кивнул. Уж это-то ему было известно. В безлунные ночи, когда звезды, эти чуждые создания, невообразимо далекие от Земли, взирали на мир сей, в холодной отстраненной красе, не дававшей никакого света, наваливалась своего рода безысходность. Луна – другое дело, когда она появлялась, тьма уходила, свет солнца, отраженный от лунной поверхности, освещал темный мир, придавая ему нежные серебристые очертания. Луна всходила рано, когда полнилась, как беременная женщина, живот которой растет, пока наконец не станет полным. Полнота длилась два дня. Потом луна убывала, всходила поздно, как угрюмый подросток, опять становилась меньше, пока не исчезала, а тьма возвращалась, и вместе с нею звезды.

– Расскажите мне о ней, – попросил он.

Майк Лонгшотт кивнул.

– Я увидел ее, когда вышел из… того места, – начал он. – Она стояла на улице, ничего не делая. Стояла, обняв себя руками, и раскачивалась, перекатываясь подошвами с пятки на мысок. Выглядела она очень потерянной и беззащитной. Я очень ясно видел ее в свете луны. Когда я подошел к ней, она оглянулась. Глаза ее лучились теплом, это я помню. Помнится, подумал, что они не похожи на звезды. Они походили на солнечный свет, отраженный от луны. Она произнесла: «Вы знаете, где они сейчас?»

Я спросил: «Кто?»

«Не могу найти их, – сказала она. Я не понимал, со мной ли она говорила или сама с собой. – Они там были, а теперь их нет. А может быть, они сейчас там, а меня там нет. – Она дрожала, хотя ночь была теплой, и еще крепче обнимала себя. – Вы не знаете, где они?»

Я выговорил, как мог мягче: «Нет».

Тогда она совсем повернулась ко мне лицом. Руки у нее безжизненно упали. Она долго вглядывалась в меня, в мое лицо, словно бы выискивала на нем какие-то знакомые черты, морщинки или ямочки, каких у меня не было.

Хотя, может, и были. Потому как, когда долгое разглядывание закончилось, она глубоко вздохнула, было похоже, что часть волнения оставила ее, и она спросила: «Вы не откажетесь мне помочь?»

После этого Майк Лонгшотт отпил воды и какое-то время сидел в молчании, уставившись в воздух. Как раз тогда Джо и осознал, что голоса, какое-то время сопровождавшие его от камеры до горной выси, теперь умолкли, их не было слышно уже давно. Нет их рядом или они умолкли, только не думал он, что голоса пропали совсем. Как и сам он, они ждали, слушали, как ведется рассказ.

– Она была?… – спросил он, и Лонгшотт ответил:

– Да. Была.

…и убывает

– Вы, возможно, не поверите этому, – сказал Лонгшотт, – только я так и не узнал, что за жизнь у нее была. О, время от времени кусочки ее мне становились известны. Порой она говорила во сне, с плачем произносила имена… в особенности одно имя. Вовсе не Майк. – Он покрутил головой и сказал: – У меня сложилось впечатление, что когда-то у нее был сын.

Потом опять ушел в молчание, уткнувшись взглядом в ладони, безвольно лежавшие у него на коленях. Он поднял взгляд, и глаза его, морщинки вокруг которых обозначились резче, встретились с глазами Джо.

– Она… она прибывала и убывала с луной, – вновь заговорил он. – Не знаю, то же ли бывает с другими. Мне-то казалось, что это колдовство какое-то на время… до сих пор кажется, коли на то пошло. Я видел ее, только когда луна выходила на небеса. Я знаю, что она тосковала по дневному свету. Ей хотелось видеть солнце. Ей было больно, что она не в состоянии сделать это. Как-то я спросил, куда она уходила, когда не… когда ее там не было. Она не знала – или не желала мне рассказывать. Времена безлунья были для меня самыми худшими. Она уходила, то было отсутствие, пустота, развеять какую не могли никакие звезды, и всякий раз я боялся, что она больше не появится. Моя… мое пристрастие усиливалось. Я выкуривал больше трубок, но это не приносило облегчения. Вместо этого я принялся рисовать в воображении мир, из которого она, должно быть, явилась. Приметы его незванно-непрошенно западали мне на ум, когда я пребывал в помрачении рассудка. Доходили они до меня поначалу сбивчиво. Даты, цифры. Заголовки. – Лонгшотт рассмеялся. Не было в его смехе ничего забавного. Он продолжил: – Вам известно, что такое журналист? Это тип, еще не написавший романа. В газете писать его я не мог бы. Какое-то время мне вообще не до писанины было. Потом…

Она стала появляться не так часто. Она убывала, так ему казалось. Каждую ночь становилась менее реальной, все меньше была рядом. Только в полнолуние она по-прежнему казалась осязаемой, близкой…

– Она была сиюминутностью, настоящим, – выговорил он. – Моим настоящим. Я не рассуждал в терминах прошлого или будущего. Существовал только момент, когда она была рядом, в моих объятиях, когда я мог держать ее, утешать, гладить ее волосы при свете луны…