Ушаков

— Так вот, говорят, по ночам слышатся там чьи-то горькие стенания, синие потаенные огни загораются то там, то сям под скалой, какая-то бледная тень носится над ней, да слышится пение заупокойное и звон погребальный.

— Что то такое? — не выдерживает молодой.

— Да то тайна. Но говорят, в середине скалы есть оконце, и видно в него, как горит там внутри его неугасимая лампадка и кто-то замогильным голосом произносит поминовения старому князю, рабу божьему Александру. А он сам, батюшка наш Суворов, спит тут же, положив голову на каменную плиту. Тишина мертвая кругом, лес не шелохнется, ветерок не прошумит в листве, ни птица, ни зверь сюда не заглядывают, только черный ворон каркает над скалою да высоко в небе вьется орел, что другом его и спутником был в небе.

— Да-а, история, — протянул кряжистый, полувопросительно подтвердил: — Может, и найдется волшебник какой, что живую воду найдет.

— Спит мирно русский богатырь, — закончил гренадер. — И долго еще спать будет, пока не покроется русская земля человеческой кровью по щиколотку бранного коня. Тогда и воспрянет от смертельного сна могучий старец, выйдет из темного могильного заключения и освободит свою Родину от злой напасти.

Над кораблем проносились морские ветерки, тихо шуршала волна, а солдаты и матросы задумались над судьбой уже ставшего легендарным, недавно водившего в поход русские войска непобедимого воина и командира. Ушаков шагнул вперед, солдаты и моряки вскочили.

— Сидите! Сидите! Славно сказывал про Александра Васильевича. Может, и песни какие споете про него?

Солдаты переглянулись.

— Да вот есть у нас тут один, Максим из Малороссии. Он много знает.

Максим не отнекивался, сел на подсунутую кем-то скатку и попросил подсвистывать. Потом начал лихо:

А Суворов подскакал ко донским казакам:
«Ой вы, братцы, молодцы, вы донские казаки!
Вы донские, гребенские, запорожцы молодцы.
Сослужите таку службу, каку я вам велю,
Каку я вам велю и каку прикажу:
Вы пейте-ка без меры зелено вино,
Берите без разсчету государевой казны,
Но можно ли, ребята, караулы турски снять?»

Максим закончил куплет на высокой ноте, опустил голову, набрал воздуху и снова с удалью продолжал:

«Не велика, сударь, страсть — караулы турски скрасть»,
Тихо ночью подъезжали, караулы турски скрали,
Закидался, забросался сам турецкий визар,
Черзень-речку перешел, во постелюшку слег:
«Не чаял своей силушки в погибель бывать,
А теперь моя силушка побитая лежит,
Вся побитая лежит, вся порубленная».
Побили-порубили все донские казаки,
Донские, гребенские, запорожцы молодцы!

— Хорошая песня, боевая, — похвалил Ушаков. — Ну а еще что знаешь?

— Я много знаю: и про Кинбурнскую косу, и про польского короля, и про то, как цесарский царь просил спасти его Суворова отрядить, и про их спор с Потемкиным. Но вам вот спою смутную, печальную:

Где ты, ворон, был, где полетывал,
Ты скажи, ворон, что видал-слыхивал?
Что случилось во туретчине,
В грозной армии Суворова?
Не убит ли мой сердечный друг,
Сердцу верному зазнобушка?

Вышла луна, по берегу тянулись огоньки, и русская протяжная песня зажимала суровое солдатское сердце в тоске, вызывала в нем сладостные и грустные воспоминания.

Я видал диво, диво дивное,
Диво дивное, чудо чудное:
Как наш батюшка, Суворов князь,
С малой свитой соколов своих
Разбивал полки тьму-численны,
Полонил пашей и визирей,
Брал Измаил-крепость сильную, заветную.
Много пало там солдатушек
За святую Русь — Отечество
И за Веру христианскую.

Моряки вспоминали штурм Корфу, солдаты — последние битвы при Требии и Нови. И там пали многие их товарищи. А Максим продолжал как-то сдержанно и легонько: